Швайкерт был человеком скромным и весьма сдержанным. Лишь за стаканом доброго вина у него развязывался язык. Тогда вовсе не нахально, но настойчиво он начинал дергать собеседника за пуговицу, чтобы привлечь его внимание. Швайкерт доказывал, какую большую роль играет он в жизни Бухареста. В этом он был глубоко убежден и гордился этим. Он утверждал, что до его приезда в Румынию столичные кладбища были похожи на сельские, и только он, Швайкерт, своими бисерными венками сделал их соответствующими уровню современного города.
— Деревья и чертополох заносятся на кладбище с поля! А покойник что приносит с собой? — патетически вопрошал он, ощущая душевный подъем. И сам же отвечал на этот вопрос. У него была целая теория о необходимости вещественного воплощения человека, его труда, стремлений и мыслей. Этим вещественным воплощением, изготовлению которого и посвятил себя бывший бронзовых дел мастер, могли быть, конечно, только венки из бисера.
— Да, Ликэ, я пришел к тебе как покупатель, проще сказать — мне нужен венок! — повторил Урматеку и спокойно уселся, будто явился с визитом.
— Кто умер, Янку? — встревожился Швайкерт.
— Лефтерикэ, бедняжка! Обгорел совсем!
— Иисус, Мария и Иосиф! — воскликнул пораженный Швайкерт по-немецки и перекрестился. — Мили и Мали! — позвал он, повернувшись к двери, ведущей в комнаты.
На пороге полутемной гостиной, где под грустной тяжестью никогда не снимавшихся серых чехлов стояла мебель в ожидании гостей, которых угощали кофе с молоком, появились сестры-близнецы. Мили и Мали перевалило уже за пятьдесят. В отличие от брата они были небольшого роста, суетливые и постоянно размахивали руками. В манерах их достоинство мешалось с запоздалой детскостью и простодушием. Выражение лица у них было почти одинаковое и на первый взгляд, когда они не суетились и не болтали, могло обмануть своим спокойствием. Локоны, выбивающиеся из-под кружевных чепчиков, множество воланов на широких черных платьях, целая россыпь украшений из черного агата: бус, браслетов, колец — придавали им романтическое изящество.
Известие о смерти Лефтерикэ поразило их. Обе семьи были в наилучших отношениях. Мили и Мали, добрые и наивные старые девы, питали наилучшие чувства как к кукоане Мице, входя в ее обширные хозяйские заботы, так и к Журубице, разделяя ее веселье. Неожиданное известие сразу нарушило монотонность их жизни. Обе забегали по лавке и с присущим всем женщинам любопытством засыпали Урматеку всевозможными вопросами на своем ломаном румынском языке. Янку отвечал, про себя гордясь тем, что так переполошил все семейство. Это как раз соответствовало тому, что он задумал. Среди ахов и охов Швайкертов его жест должен произвести особое впечатление. Австриец никогда не забудет, что именно к нему обратился Урматеку в этот душераздирающий момент, и конечно же, все они наперебой будут рассказывать кукоане Мице, как благородно вел себя ее муж. И вот, когда мгновение показалось ему наиболее подходящим, Урматеку провозгласил: