Первой с кладбища вышла Катушка. Черное платье делало ее еще стройнее, ручки под вуалью казались еще белее. От нее пряно и сладко пахло духами, и при жаре этот запах был тяжелым и душным. Увидев Янку, она сбилась с шага, словно испугалась чего-то. Янку это заметил. Значит, он не ошибся: Журубица его избегает. Дважды улавливал он ее недоброжелательство: один раз — в быстром взгляде, брошенном сквозь прищуренные ресницы, второй — в словах, которые едва мог разобрать, потому что они замерли у нее на губах. Но все это было так мимолетно. Урматеку и заподозрил бы что-то, но стоило ему только подойти к Журубице и приласкать ее, как все подозрения исчезали. Вот и сейчас Урматеку обнял ее за талию. А Журубица, хоть и не ожидала этого, закрыла глаза и прильнула к нему. Янку почувствовал, как пылает ее гибкое податливое тело, влажное под тонким, пряно пахнущим шелком. Желание Урматеку броситься невесть куда безоглядно сделалось нестерпимым. Он приподнял Катушку и почти бросил на линейку, приговаривая бодро и громко:
— Усаживайся! Усаживайся!
Отчаянность так и подзуживала Янку: эх, будь что будет! Подошли Тудорикэ, Швайкерт с Мили и Мали, каретник Фриц, Паулина Цехи, Иванчиу, господин Лефтер. Урматеку всех приглашал на линейку, нетерпеливо приговаривая: «Усаживайтесь!» Взгромоздившись на козлы, он взял в руки вожжи. Когда подошла Мица с Жаном, Мяу и кукоаной Тинкой, Янку весело крикнул:
— Мы поедем вперед! — и хлестнул кнутом по лошадям. Те взяли в галоп с места, и догнать их было уже невозможно.
Урматеку было стыдно перед женой, но еще противнее и тошнее было слушать жеманницу Мяу и дурацкие разглагольствования свояка. Он бежал от них. И погонял, погонял лошадей, желая утомиться, измучиться.
Линейка мчалась по пыльной, ухабистой дороге через холм Филарета. На полном ходу миновали они корчму «Серебряный нож», оставили слева здание вокзала, где перед входом зажигали тусклые фонари. Янку натягивал вожжи, удила раздирали рты лошадям, и они задирали головы и клали их друг другу на шеи. И вдруг, словно на краю пропасти, лошади как вкопанные остановились перед рестораном «Сузанна».
Под огромным сиреневым кустом, над которым сквозь трепещущую тополиную листву проглядывали звезды, молча, с печальным смирением, как и следует на поминках, накрывали стол. Все вымыли руки, словно касались покойника. Первый стакан вина был вылит на сухую землю, в честь всех усопших. Оказавшись между Катушкой, не желавшей этого, и Паулиной, Янку быстро пришел в хорошее расположение духа. Слушая, как на все лады, особенно Швайкертом, повторялось: «Посмотри, ну, что за человек!», Янку менялся на глазах: голос обрел уверенность, глаза заблестели. Паулина Цехи была от него просто в восторге. Несколько слезинок, пролитых в память о Лефтерикэ, были ею забыты, как и весь его облик, который по сравнению с тем, что она видела перед собой в образе Янку, представлялся случайным отражением на воде. Янку она не видела с того самого вечера, когда все вместе играли в лото, но не забыла его. Наоборот! Воспоминание о нем преследовало Паулину, заставляло страдать. Ее романтическая натура и запоздалые стародевические страсти превратили ее чувство в исступленный бред. Это чувство заставляло ее постоянно вспоминать о Янку, куда-то звало. Облупленные, побеленные известкой стены пансиона, деревянные, занозистые перила, мощенный булыжником двор, по которому так неприятно ходить, — все эти неудобства, от которых страдало ее слабое тело, возвращали ее к мысли о сильном мужчине. Воспоминание о вечере, проведенном в обществе Янку, было столь болезненным, что воспринималось Паулиной Цехи наравне с ее телесными страданиями, отчего Урматеку представал в почти героическом образе спасителя, с которым она уже не могла расстаться. Ее маленькие косые глазки, излучавшие доброту, и безграничную наивность, смотрели теперь пылко и бесстрашно. И все-таки тень греховности, которой так боялась Паулина, витала над этими поминками. То тут, то там вспыхивало пенье, заставляя забывать о только что погребенном Лефтерикэ. Время от времени Янку чокался с ней и шептал на ухо: