— Не надо, — попросил он. И потом, за столом, повеселевшим голосом говорил: — Ничего, проживем. И выживем! Теперь-то уж наверняка выживем.
Елена вкладывала в его слова свой смысл: «Проживем — это и о нас: обо мне, о Зойке. А выживем — о возвращении с победой. А уж я, как я буду ждать его! Сколько бы ни длилась война, все буду ждать!»
Не зная этих ее мыслей, он хотел бы просить ее: «Только жди, ладно?» Когда после ужина они сидели, не вставая из-за стола, и она собирала посуду, Иван положил ладонь на ее руку и хотел уже сказать ей эти слова. Но они касались будущего. «А есть ли у меня, солдата, фронтовика, будущее? И если даже есть, то знаю ли я, какое оно? Война — как только она не калечит, не уродует людей!..» И потому Иван промолчал. Но что касается настоящего, тут он полный хозяин и может позволить себе хотя бы дать понять этой строгой волевой женщине, кем она стала для него. Но как это сделать, не говоря о своих чувствах?..
Он порывисто встал, подхватил Зойку, подбросил под потолок:
— Мы им покажем, фрицам поганым, да?
Зойка крепко обхватила ручонками его шею, прижалась к его лицу:
— Родименький папочка, ты мне письмо напиши. Как папка Ваське Кочергину. Ладно?
— Ладно. Слово танкиста!
Тоня остановила Елену у проходной, когда та шла на завод.
— Ты не сердишься, что я позавчера и вчера к тебе не заходила, нет? Ты-то, хитрюга, только двести тридцать пять процентов взяла, а я целых двести пятьдесят. Это же не шутка! Знаешь, как трудно? Но и весело, скажу тебе, Лена. Секундочки впритирочку ложатся. Только успевай соображать, какой рукой что сподручнее делать.
Елена молчала. Тоня вдруг тоже умолкла. Со вздохом, который так не шел к ее белым кудряшкам и искристым глазам, к веселому лицу, губам, невольно растягивающимся в улыбку, спросила тихонько:
— Ну как… твой-то? Ничего?
Елена подняла на нее тоскливые глаза.
— Мамочки мои! — испугалась Тоня. — Вот я, грешница, состряпала тебе, подружка, беду. Ведь недолго он будет, твой командир-то. Усатый так и сказал: недолго. А у вас уж все…
— Что ты, Тонечка. Ничего такого у нас не было. И не будет, не бойся.
— А чего ж ты такая… горем придавленная?
— Уходит он, Тоня. На фронт. Хороший человек…
— Уж так и хороший! — сердито воскликнула Тоня, обнимая Елену за плечи и целуя. — Милая ты моя, разве тебе неведомо, что все они хороши, пока не мужья. Ой, горемыки мы с тобой, Ленушка. От Коли десятый день письма нету.
Загудел заводской гудок — басовито, густо. Голос его подхватили гудки цеховые, и один общий гудок, сзывая людей на работу, повис, распластался над городом. Потом еще два коротких, отрывистых гудка.