— У тебя голос дрожит от волнения, когда ты говоришь о них. Это мучает тебя.
— Да, мучает. Ибо, и тут ты совершенно права, во мне еще живет желание, чтоб кто-то с любовью следил за моими успехами. Понимаешь, равнодушие толпы меня сковывает и парализует, зависть и ненависть соперников мобилизует, безмолвная же любовь, которая восхищается, трепещет от страха за меня и верит, прибавила бы огня моему духу. Особенно мне ее не хватает во время взлетов и падений. В такие минуты в одиночестве я как бы угасаю, мне начинает казаться, что равнодушие толпы окончательно задует тлеющий во мне огонь, а ненависть завистников и сплетников просто сотрет в порошок.
…Но зачем я все это говорю тебе! Совсем нервы разгулялись.
Милош встал и заходил по комнате, пряча от Вильмы глаза.
— Ты раскаиваешься, что был искренен со мной. Ты не любишь меня даже так, как час тому назад.
Милош с поникшей головой остановился перед женщиной.
— После такого разговора в самом деле тяжело… Прости. И, пожалуйста, уйди. И поскорее… Уйди!
Женщина побледнела и со стоном упала на кровать.
— Где моя гордость? Что ты со мной сделал?
Милош даже не заметил, как она перестала плакать, встала и подошла к нему. Он рассеянно смотрел в окно, бормоча что-то невразумительное.
— Милош, Милош, ты бредишь, ты болен. Ты говорил неправду.
Милош медленно обернулся. Глаза его горели.
— Умоляю тебя, уходи.
Женщина встрепенулась, в ней накипало бешенство. Ногти ее уже готовы были вонзиться в его лицо.
— Зверь!
Он схватил ее за руки и так стремительно заломил их назад, что она упала на колени. Потом, весь дрожа от ярости и отвращения, отшвырнул ее от себя, словно гадюку, и, крикнув: «Уходи!» — снова подошел к окну.
Красивая женщина с трудом поднялась и, подавляя рыдания, начала стыдливо одеваться.
— И это все?
— Все, — спокойно ответил Ока, даже не обернувшись.
Она убежала, как из темницы.
Ока еще долго стоял у окна, устремив на улицу пустой неподвижный взгляд. Его мучили угрызения совести. Глядя, как за окном густеет туман, обволакивая прохожих и превращая их в ужасно смешных расплывчатых карликов, он с тоской думал о том, что обидел такое милое создание, которое любит его, и, как ни странно, обидел именно потому, что любит. И вдруг его стала охватывать тоска, та щемящая тоска, какая обычно находит при мысли об одинокой смерти. Когда-нибудь, в такой же вот мутный и холодный день, он тщетно будет искать человеческую душу, готовую смиренно выслушать его исповедь. Он был уже близок к тому, чтоб на стекле, запотевшем от дыхания, пальцем выводить полузабытые имена, давнишние слова и безумные обеты. Но вдруг вздрогнул, отвернулся от окна и пробормотал: