— Я вас, мадемуазель, прекрасно понимаю. Но я уже вам говорила, что ничего особенного не могу вам о нем рассказать. Война застала меня в Лазареваце, у тетки. Туда прибыл конный эскадрон, и он в компании других офицеров приходил к нам. Мне было восемнадцать лет, а они, кавалерийские офицеры, отправлялись на войну, веселые, молодые, бесшабашные, безудержные, отправлялись, может быть, на смерть. Необычность обстановки, всеобщее брожение, смятение умов, а мы пели и танцевали. Он был веселее других, все время твердил, что непременно погибнет, и без устали кричал: «Еще один бокал и еще один вальс, прошу вас, мадемуазель!» — И при этом так беззаботно и заразительно смеялся… — Заметив, что девушка снова бледнеет, свертываясь, словно увядающий цветок, госпожа Милица поспешила потушить радостное вдохновение, все явственнее звучавшее в ее голосе, согретом воспоминаниями.
«Никогда я не видела его смеющимся и поющим, никогда мы не танцевали», — думала между тем Зорка про себя, порываясь встать.
— …Я его спросила, разве ему не страшно умирать, разве нет никого, кого он любит и кто любит его, а он мне на это ответил, что не боится смерти, потому что та, которую он любит, его невеста, сумеет его достойно оплакать…
Если бы ее и не выдала интонация наигранной доверительности, Зорка все равно сразу бы распознала ложь в ее голосе, ложь, за которую госпожа хотела спрятаться, великодушно утешив ее. И Зорка прервала ее сухо:
— Спасибо, сударыня!.. А… сколько дней вы провели вместе в Лазареваце?
— Дня четыре, помнится, — госпожа захлопала главами, — а потом, потом мы еще виделись в Валеве. Там он тоже нас навещал до самого своего отъезда. После этого я его больше не видела, он погиб.
«Мне он ни о чем таком словом не обмолвился в письмах!» — отметила про себя Зорка. И усмехнулась через силу:
— Он был такой выдумщик и как огонь, правда!
— О! Вот это-то главным образом меня в нем и пленяло, непосредственность, искренность и страстность! — И глаза ее затопило горячим блеском, когда она представила себе живо, будто это было вчера, как посреди упоительного вальса, на глазах у всех, он утащил ее в соседнюю комнату и, пока там тетка играла, а остальные кружились под музыку, подпевая и насвистывая, он в сумасшедшем, безумном порыве подхватил ее, стиснул и, исступленно целуя, шептал:
— Ах, позвольте, позвольте идущему на смерть, идущему на смерть!
Зорка, потупившись, перебирала и теребила пальцами юбку на коленях, в то же время подыскивая слова, которые положили бы конец этому визиту. Любопытство ее угасло, у нее больше не было желания смотреть на эту госпожу, рядом с которой она чувствовала себя такой несчастной и убогой. Ведь что она на самом деле знала о Момире? Что есть у нее от него, что связывает ее с ним, кроме могилы на кладбище? А эта женщина по сей день полна, переполнена им до краев, ее с ним связывает целая сеть нервов, жил, биение крови, сознание греха! Она чувствовала себя выжатой, посрамленной, униженной, и, не зная, что ее больше оскорбляет, то ли недоговоренное этой красивой дамой, то ли ее милосердная ложь, то ли осквернение единственной ее святыни, Зорка поднялась и, бормоча что-то совершенно несвязное: «Ничего, ничего, извините, ничего, пожалуйста, не беспокойтесь, ничего!..» — бесшумно выскользнула из комнаты.