— Неужто тебе не рассказали? Знаешь небось! — И Матия снова вперился в меня своим замутившимся взглядом, словно умоляя не выпытывать больше. — Милица. Написала из Зеницы, что ее, горемыку несчастную, выпускают до срока за примерное поведение. — И продолжал присвистывающим шепотом, одной рукой выписывая что-то в воздухе: — Что поделаешь, надо встретить, жена ведь, а встречать-то и нечем.
Вот оно что! Только тут я все вспомнил, мне действительно писали об этом из дома. Просто сразу я это с ней не совместил. Так это, значит, жена Матии убила свою свекровь, его мать? Да, да, теперь я окончательно вспомнил. Старая возненавидела молодуху после того, как та в третий раз родила девочку, и они постоянно грызлись, когда Матия был в горах. Однажды в лесу, заготавливая сушняк для растопки, они снова повздорили из-за какого-то пустяка. Слово за слово, и свекровь кинула ей в лицо с презрением, что у нее, дескать, и утроба никуда негодящая, и на сына ее напустила порчу, одних беспорточниц рожает. Невестка взвизгнула, в глазах ее потемнело, она взмахнула топором, и старая повалилась с раскроенным черепом. Увидев, что она наделала, Милица схватила окровавленный топор и бросилась в горы. Глубокой ночью, — как только не растерзали ее свирепые псы? — добралась она до становища, бухнулась в изнеможении мужу в ноги и кинула ему топор:
— Убей меня, я твою мать им убила!
Матия не убил жену, но ее осудили на шесть лет каторги и вот теперь выпустили.
Все это в одно мгновение пронеслось в моем сознании, потом я вскочил и трясущимися пальцами полез в кошелек. Матия встал вслед за мной, отер лоб волосатой тыльной стороной ладони и, не спуская с меня неподвижного, долгого взора, взял деньги и старательно запихнул их куда-то в недра безрукавки, а потом, видимо прочтя в моих глазах сочувствие, вздохнул и пожал плечами:
— Что поделаешь, брат, жена она мне, надо, а в доме ломаного гроша не найти…
Свой рассказ профессор Попович закончил, заметно взволнованный. Друзья молчали, не зная, что сказать.
— Счет, пожалуйста! — крикнул он и, оглядев приятелей, все еще застывших в онемении, бросил: — Прошу прощения, у меня лекция в три. До свидания, всего доброго!
1923
Перевод Т. Вирты.
На Лемешском тракте, вдоль которого вплоть до песков Субботицы тянется аллея шелковиц, на нейтральной полосе между имениями Руди и Барона, доживает свои дни придорожная корчма Магдицы Буневки, известная под названием «Чарда и две циновки». А циновками в тех краях называют твердые круглые булочки. Меж тем в корчме этой не услышишь чардаша и Магду никак не назовешь Магдицей, намек же на «булочки» относится скорее к умеренно округлым формам хозяйской внучки Эстери, модистки в Субботице. Это и не постоялый двор, и не уютный трактирчик для ищущих развлечений господ, здесь уже давно не подают маджарац или бараняц, и лишь изредка потчуют кислятиной, порядком пропахшей бочкой, а обычно поят приторной тутовой водкой и пьяным самогоном. Старая Магда врастает в землю вместе со стенами своего домишка, глаза сужаются и тускнеют точно так же, как истрескавшиеся мутные стекла его покосившихся окошек, а по щекам то и дело текут слезы, похожие на струйки дождя, бороздящие облезший известняк стен. Камышовая крыша осела и поседела, подобно голове хозяйки, и ветер рвет и треплет ее. Магде уже трудно обслуживать своих постоянных посетителей — бирошей, венгерских батраков, поденщиков да пастухов, точно так же как ее слабому сердцу все труднее проталкивать капельки теплой крови в старые холодеющие пальцы.