Личане захохотали, а Дане сдвинул красную шапочку на затылок.
— Мы не мадьярские ишаки и не трусы. Мы сербы и личане! Садитесь, братцы, послушаем, что еще скажет этот мадьяр… Бабка, принеси-ка и им по одной!
Мишка остановил взглядом Габора, который собрался было вставить свое слово, и продолжал:
— Мы уже сами заказали по последней! Нам пора на работу, а вы здесь договаривайтесь: бог даст, что-нибудь придумаете! Но трудно все это, трудно!
— Но, но, сукин сын, откуда ты можешь знать наши дела? Вы пятки лижете своему хозяину, пока он еще не подпал под закон!
— Да не мудрено догадаться, что вас грызет!.. Э-эх! И чего мы только не насмотрелись на этой дороге! А тому, кто пашет и сеет, много говорить не надо. Он сам все знает, что земли касается! Но скажу я вам, за нелегкое дело вы взялись, не знаете вы еще эту — божью ли, чертову ли — господскую землю, чья она есть и чьей будет.
— Теперь сербская, сербская есть и будет!
— Не то важно — сербская она, мадьярская или турецкая, а то, чьей она была испокон веков, кто ее обрабатывал и кто собирал плоды. Пахарь трудится, а господин берет — всегда так было, так и впредь останется.
Неожиданно вскочил молодой личанин — рубаха на груди распахнута, нижняя челюсть дрожит.
— А ну, дай, я разобью харю этому господскому подпевале!
Но Дане сдержал разбушевавшихся товарищей, а Мишка прикрикнул на своих.
Потом Мишка улыбнулся, сделав такое движение губами, словно выплевывал выбитый зуб, неторопливо поднялся со своего места и, прикрывая ладонью ввалившееся, высохшее веко на месте вытекшего глаза, отчего шире открылся второй, здоровый, искрящийся глаз, спокойно предложил своему противнику:
— Выбей, дружок, выбей и этот. Один глаз мне выбил помещик, когда я, вот такой же молодой и глазастый, как ты теперь, поднялся на него за то, что он платил нам гроши, и поджег его стога и крестцы. А этот, другой, пусть выбьет мужик, такой же пахарь, как я. Один глаз — мужику, другой — помещику, вот и побреду слепой от дома к дому пугать деревенских ребятишек!
— Сядьте, ребята, садись и ты, дядя… Значит, и ты бунтовал? — живо заинтересовался Дане, не скрывая симпатии. — А как тебя зовут?
Мишка, не меняя выражения лица, отер пот со лба засученным рукавом синей рубахи и сел.
— Мишка, Фекете Вак Мишка, вот как меня зовут. А в девяносто втором году, когда восстали пахари, жнецы и издольщики по всей Венгрии, поднял и я наших в этом самом поместье Руди. Да спроси вон хоть его, он был тогда со мной, да и все это знают. Поднялись мы, а когда отказали нам повысить плату и долю в урожае, мы и подожгли все. И усадьбу, и рощу, и фруктовый сад, и посевы — море было огня, — а мы схватили кто косу, кто грабли и пошли в город. Я шел впереди, верил, что теперь наступит наше, крестьянское царство, но тут нам преградили путь жандармы да солдаты, они всех нас перебили. Их дюжина погибла — вон там, возле акаций, на субботицких песках, а из наших почти все остались калеками или угодили в тюрьму. И я вот отсидел шесть нет в Ваце. Потом вернулся сюда, а когда увидел у нашего помещика все тех же батраков, и я опустил голову… То, чего я не видел и не знал, когда был с двумя глазами, теперь кривой увидел… Нет, братья мои, на свете нашей, крестьянской правды, запомните это и не лезьте на рожон, не отдавайте понапрасну своих глаз, как я. Во всяком случае, на этой грязной, злой земле ее нет. И самый справный мужик, когда нажрется ее, — погибает, пусть во втором поколении, но погибает. Не знаю, как у вас в горах, но здесь, куда испокон веков стекаются люди, изголодавшиеся по земле и по белому хлебу, все, кому не удается сбежать вовремя, становятся рабами, навозными червями, все докатываются до батраков!.. Мы не первые и не последние, что восстали — и сдались… Знаю я таких немало. Пятьсот лет назад тоже поднимались наши пахари, выбрали свое правительство, а когда их разбили да смяли, сами же эти голодные крестьяне разорвали на куски и сожрали своего крестьянского царя, изжаренного живьем на раскаленном престоле с раскаленной короной на голове. Точно так было и в Хорватии, и в Среме полтораста лет тому назад, так же случилось и с вашим вожаком Перой из Сегедина. Но конец всегда один: прольют нашу кровь, а потом снова — узду на голову и удила в зубы!..