— Э, нет, это разные вещи, у нас есть право, мы боролись! Видишь мою изувеченную руку? Она заработала это право, посмотри на мою грудь — видишь следы болгарских штыков!
— Это то же самое, что и мой выбитый глаз, и моя спина, исполосованная жандармскими прикладами!
— Нет, это совсем другое. Тебя клеймили, а меня ранили. Ты боролся только за свое право, а мы требуем то, что принадлежит нам всем.
— Но ведь и тебе придется бороться?
— Да что он разлаялся, в бога его… Дай ему, Дане, как следует по глазу!
— Тихо, люди… Послушай, мадьяр, если ты не смог ничего сделать, — то мы, честное слово, сможем! Да неужто, ребята, отдадим мы наше право? Лучше погибнем, но в батраки не пойдем, всех поднимем, кто держит в руках мотыгу и кирку… Нет больше помещичьей земли, теперь мы на ней хозяева! Так, что ли, братья?
Все зашумели. Среди общих криков со своего места поднялся Мишка и, кивнув бирошам, глаза которых возбужденно горели, крикнул:
— Мы, люди, желаем вам добра. Если вам хорошо будет, и нашим беднякам полегчает… Мило моему огрубевшему батрацкому сердцу слушать вас и видеть, какие вы… Будь я помоложе, не пожалел бы я своего второго глаза!.. Ну-ка, Габор, поди взгляни, хорошо ли прикрыта дверь? Покарауль на всякий случай!..
1924
Перевод Т. Поповой.
В глубоком и тягостном молчании необозримых нив Бачки, где укрощенная земля давно уже покорилась своей судьбе и одному единственному долгу — непрестанно рожать хлеб, лишь изредка раздается легкомысленный смех никем не сеянных, бесполезных полевых маков. Когда причудливыми группами или рядками рассыпаются они на меже по соседству с серьезным, отяжелевшим строем хлебов или вдруг заалеют где-то вдали среди желтых колосьев, их кровавый румянец пробивается с таким вызовом, словно хочет напомнить этой равнине о ее легендарном прошлом, о поэзии ее древних, давно исчезнувших лесов и топей, напомнить об истребленных зверях и разбойниках. И не будь на хуторах молоденьких птичниц, не будь заплутавших горожан, мечтателей и влюбленных, никто бы не любил этих цветов. Но красные головки не признательны даже тем, кому они нравятся. Они красивы и кокетливо улыбаются своими юными губками только в поле, среди колосьев, не тронутые и не сорванные. Дикие, как соловьи, которые в клетке замолкают и гибнут, маки осыпаются при малейшем прикосновении руки, и даже те из них, чьи лепестки еще сохраняют на себе влажное дыхание утреннего солнца, вянут и облетают раньше, чем их принесут домой, а потом, уродливые и жалкие, торчат из вазы лысыми поникшими головками. Эти цветы никто здесь не любит. Страстные трели их смеха только оскорбляют погруженных в насущные заботы пашни и земледельцев. Они предмет насмешек и поруганий, по ним судят о добросовестности и трудолюбии хозяина и работника. Даже самая красивая и кокетливая головка мака вызывает здесь отвращение, вырвать вредоносное растение с корнем и швырнуть его на дорогу под колеса телег и копыта лошадей — дело совести каждого.