Когда все бросились за зайцем, Йоя спокойно, хотя он все еще был красный, потный и тяжело дышал, сказал Маковке:
— Ступай и ты, Маковка!
Маковка, дрожа от возбуждения, покорно подчинилась, а Йоя взглянул на жену, и лицо его исказила ненависть.
— Что тебе, гадина, надо от этой девушки? Будь у тебя такая красота, ты бы была первой потаскухой. Ты что думаешь, и она такая?
— Такая и есть, коли с тобой связалась!
— О-о, — простонал Йоя и замахнулся, но в это мгновение послышался голос Маковки, со всех ног бежавшей к нему:
— Не тронь, Йоя!
При этих словах Кека отскочила от него и, прежде чем Йоя смог ее удержать, подлетела к Маковке, размахнулась и полоснула ее серпом по шее. Маковка со стоном упала. Когда к ней подоспел Йоя, Кека, раскинув руки, растрепанная, неслась по полю, а из тонкой девичьей шеи била кровь, алая, словно цветы красного мака, и растекалась по сухому жнивью.
Йоя рвал рубаху и, стоя на коленях, пытался остановить кровь.
1925
Перевод Т. Поповой.
Весной восемнадцатого года из Франции, через Италию — на Корфу. Это значит: за сорок часов из парижской весны, через римское лето — в калабрийское пекло. До чего же удивительны эти наши путешествия! Их никто не в состоянии описать. Лживы и скудны дневники немногих суетных сербов. Да и кто бы не постыдился со всей серьезностью записывать мелкие личные переживания в то время, когда целые народы оказались маленькими винтиками какой-то огромной, пришедшей в движение адской машины! Поэтому и тем немногим, которые пытались отмечать все с искренностью, достойной самого Руссо, редко удавалось подняться выше бессмысленного перечисления станций и сухой регистрации незначительных, будничных происшествий и забот либо же случившихся в то время политических событий. А то, что кипело в нас, что коварно точило наши сердца, то, что мы ревностно скрывали, пытаясь заглушить суматохой привычных дел и второстепенных задач, ощутимой и видимой болью, то, что заставляло нас с особой тщательностью осматривать чужие края, чужих людей, хотя нынче мы едва смогли бы их даже узнать, — все это прорывалось наружу, как только мы обретали где-нибудь временную оседлость.
Вот почему на этих военных и эмигрантских путях наши люди старались избегать друг друга, хотя вообще-то серб способен почуять сородича даже среди той невообразимой толчеи, что бывает на площади Миланского дворца. А если все-таки им доводилось встретиться, они куда охотнее делились эмигрантскими сплетнями, чем своим, трагически-мрачным настроением, которое давило на душу каждого из них свинцовым грузом.