Вести из России приходили все более черные, паника охватила лагерь. Намело вокруг непроходимые сибирские сугробы, а по всей засыпанной снегом, мглистой земле, словно стаи голодных волков, рассыпались солдаты и пленные, грабители и воры. Раиса осунулась и замерла, как застывший водопад. А в Живко все настойчивей разгоралась тоска по родному дому. И во сне и наяву возникали перед его взором картины родного села, двор и пашня. По целым дням он пропадал из дому, а когда вдруг вдалеке мерещилась знакомая с детства шелковица у дороги или слышался лай Белого и казалось, что вот-вот нес бросится ему под ноги, весело облизывая огромным красным языком свежий белый снег, он приходил в ужас и растирал снегом лоб и виски.
Живко не представлял себе ни расстояния, ни трудностей, которые его с ребенком ожидали в пути. Он только видел, как вносит своего сына на крыльцо родного дома и, подняв вверх, показывает ему землю и межу возле сада: «Смотри, сынок, все это будет твое, Джюры Сечуйского, если бог даст здоровья! Говорят, даже бессловесные твари, угри, например, когда в них пробуждается инстинкт любви и размножения, устремляются со дна далеких рек и речушек на поиски Атлантического океана, старой своей прародины, чтобы там любить, вывести потомство и умереть. И если на пути встретится им перекат, они не повернут назад, а поползут, хоть это и рыбы, по суше, разыскивая дорогу в свое море. Погибнут, но не изменят инстинкту.
— Надо, — только и сказал он старику и, опустив седеющую голову, заплакал.
— Ну что ж, сынок, мы будем молить бога, чтоб добрался ты живым и здоровым и нашел свой дом.
Когда его собрали в дорогу, Живко освободил одну из котомок, развернул скатанное одеяло, закутал в него испуганного Шуру, не говоря ни слова, усадил его в котомку и надел ее на спину. Все побледнели и ушли в дом. Раиса осталась одна.
— Ты и его у меня забираешь? — заплакала она.
— У тебя еще трое, а у меня никого. И я уж не молодой. За него не бойся.
Покачиваясь, она стояла на одном месте и смотрела им вслед, пока они не скрылись из глаз.
В первый же день он встретил группу венгров, которые еще сами не знали — идти ли домой или в Красную Армию. Тут же раздался первый смешок на его счет:
— Ха-ха-ха! И далеко ты собрался со своим живым горбом?.. Эй, дядя! А ну затяни колыбельную, послушаем, как ты его укачиваешь… Может, хочешь найти его мать, чтобы сунуть ей его обратно, откуда явился? Ха-ха-ха-ха!
Смех и издевки сопровождали его все три месяца, пока он толкался с ребенком по поездам и по временным убогим пристанищам. Но он молча переносил все и воспринимал свою ношу словно божье благословение, а она его и правда защищала. Потому что, несмотря на насмешки, люди уступали ему лучшее место и никогда не вырывали из рук корку хлеба, которую он смягчал собственным дыханием, чтобы накормить ребенка. А в те времена за корку хлеба можно было получить и штыком в шею.