— Э-гей!
— Эй!
Солдат! Сейчас он мне дороже родного брата.
Он шел прихрамывая, невысокий, худощавый, в короткой шинели с обтрепанными полами, икры ног толстые, видно, из-за двойных обмоток. Подойдя ближе, он не стал меня разглядывать, но словно вздрогнул и, теребя ремень винтовки, поправил белый обвисший мешок.
— Здорово!
Мы пожали друг другу руки, он заглянул мне в глаза и сразу понял, что произошло со мной и что происходит во мне. Опустил голову, оглянулся и сел на первое попавшееся поваленное дерево.
— Присядем, приятель!
Он произнес это тихо, просто, потом сдвинул со лба пилотку и, вздохнув, опустил мешок между коленями, по-прежнему не подымая головы. Я замер и вдруг почувствовал, как меня оставляют силы. Солдат показался мне таким добрым и милым, что я с трудом удержался от каких-то глупых слов и слез. Я неловко сел, почти упал с ним рядом.
— Видать, заблудился, приятель? Бывает, случается, когда нет привычки, как у нас, крестьян.
— С самого рассвета… никак не могу выбраться из этого проклятого леса… А хотел напрямик пройти, — отвечал я, ничего не поясняя и не выражая удивления: как он все сразу понял, ведь он на меня толком и не взглянул.
— Ха, знаешь, как говорится: напрямки ездить, дома не ночевать! — Он улыбнулся, медленно поднял голову и еще больше понизил голос: — Ты, видно, есть хочешь, раз мешка даже не припас, а здесь и воробья не подстрелишь. — И он тут же запустил руку в свой мешок.
— Спасибо, спасибо, — заторопился я, — к ночи доберемся до лагеря. Пить страшно хочется.
Он посмотрел на меня с добродушной насмешкой.
— Да, понятно, вы без колодца никуда! А знаешь, — он протянул мне фляжку и вновь полез в мешок, — нам в лесу никакая жажда не страшна. — Он вытащил ком белой мамалыги. — Вот, больше нет ничего, возьми, подкрепись малость. По пути что-нибудь раздобудем, там пастухи есть и свинари.
Я с волнением отказался — неужто я у него отниму последнее! Но он серьезно посмотрел на меня:
— Бери, когда говорят… разве ты бы со мной не поделился, если б нашел, как я тебя?
Я, пристыженный, взял мамалыгу, а он помолчал и заговорил как бы про себя, словно стараясь заполнить время, отвлечь меня от мыслей и заглушить мое животное чавканье.
— Мы-то, крестьяне, рождены для этой собачьей жизни… В школе, ей-богу, ручка мне была тяжелее лопаты, а в казарме в Крагуеваце, ты не поверишь, воздуха не хватало, задыхался, на учении голова кружилась, руки и ноги будто ватные. А уж в суде — мы судились по задружным делам — в ушах звон, обливаюсь потом, ничего не понимаю, подписал бы и смертный приговор. А вот на турецкую войну пошел, правду тебе говорю, как на свадьбу. Ни жажды, ни голода, спал где придется, хоть рядом пушки бьют. И голову сберег. Это, конечно, божья воля, но я и сам умел вмиг спрятаться за первым кустом, и не настигни меня болгарин в той ночной атаке, я бы теперь с немцем по-другому воевал.