— Ну-ка, окликнем ее.
Голос его мне показался далеким, он не доходил до меня, будто я оглох. А вдали, действительно, стояла, словно дерево, женщина.
Мы свернули к ней. Подошли. Женщина смуглая, неопределенного возраста, скорее молодая, стоит, придерживая передник.
— Что там у тебя? — спросил солдат и посмотрел на меня. — Мы заплатим.
Женщина отвернула передник.
— Вот, больше ничего нет. Возьмите, за что тут платить, ешьте на здоровье!
Сушеные сливы и сморщенные дольки груши.
Я порылся в кармане, достал динар. Она взмолилась:
— Что ты, солдатик, грех брать у вас деньги за это.
— Да не за это, возьми для детей… У тебя есть дети?
— Трое, славу богу! — И она взяла деньги.
— Ты из какого села, сношенька?
Женщина отвечала солдату, украдкой поглядывая на меня.
— Из Церовы, это там, под горой. — Вдруг она таинственно оглянулась и взволнованно прошептала: — Что я вам скажу!
— Что? Ну-ну, говори, — подбодрил ее солдат.
— Только не срамите меня!.. Там, в хлеву, ихние раненые… Умирают! Оставили подыхать, несчастных, а ведь их тоже мать родила… В селе я пикнуть не смею, а ведь у меня тоже солдат, мне жалко, ты понимаешь… Так я, значит, к ним хожу, то воды принесу, то еще чего… Но что я, женщина, одна могу… Страшно глядеть, как они погибают!..
Видя, что мы внимательно слушаем, она воодушевлялась все больше. Загоревшиеся маленькие серые глаза смотрели пронзительно, чувствовалось, что она ловит каждый наш взгляд.
Солдат решительно посмотрел на меня:
— Пошли!
Женщина вскинулась, бросилась со всех ног вперед.
— Доброе дело сделаете, люди божьи, тут недалеко, сразу за этим склоном.
В лощине на лугу стоял плетеный овечий хлев.
— Два дня пот так ожидаю солдат, нашим не решаюсь сказать, а ихние — им горя мало, накажи их бог!
Хлев был низкий, пришлось нагнуться, чтобы войти. Она вошла первой. В мирное время человек тут же на пороге, еще ничего не видя, упал бы в обморок от страшного зловещего смрада. Слышались стоны, бессвязный бред. На соломе, загаженной скотом и людьми, лежало пятеро солдат. Один дотащился до плетеной стены и сидел, мотая головой из стороны в сторону. Видно, так ему было легче или он хотел отделиться от скрюченных, окоченевших соседей. Один из них лежал, скорчившись, на боку, второй — на спине, с согнутыми коленями и запрокинутой назад головой в почерневших бинтах. В другом углу двое, не обращая друг на друга внимания, стонали и бормотали что-то по-немецки.
Тот, что прислонился к стене, сразу нас увидел. Черными красивыми остекленевшими глазами уставился на женщину.
— Сношенька, воды! — Он был хорват.