Она взяла в углу кувшин и подошла.
— Этот вроде бы наш… Не надо, брат, много, нельзя… А что те бедняги говорят, я не понимаю.
Окровавленные голени хорвата лежали словно чужие, а оба немца, кажется, были ранены в живот.
— Не знаю, что делать, горюшко мое… Одной ни покойников вынести, ни этих выходить… Помогите, солдатики, коли вы христиане.
У нас обоих мелькнула одна мысль. Солдат шумно вздохнул и заскрипел зубами. Лицо его исказилось.
— Как же их свои-то оставили, мать их! Давай, бога ради, хоть этих двоих уберем.
— А ты можешь по-немецки? — спросила женщина снаружи.
— Знаешь, — вспылил вдруг солдат, — им не до разговоров, лучше принеси воды и молока да скажи людям в селе, скажи — божье это дело, и мертвых пусть похоронят… Ведь и наши там, у них, тоже помирают. Давай, давай, ступай скорее.
— Правда? — почти крикнула женщина, и на глазах у нее заблестели слезы. — Вы только не уходите, я мигом, здесь близко, ей-богу, я сейчас…
Вдруг солдат выпрямился, нахмурился, словно нашел выход.
— А вот они! Погоди здесь, приятель…
И побежал туда, где на краю лощины показались голубые мундиры.
Я видел, как он их остановил, загородив дорогу. Были слышны отрывистые, все более громкие выкрики. От толпы отделился пожилой сербский резервист в меховой папахе. Мой солдат взмахнул руками, оглянулся и быстро скинул винтовку. Я не выдержал и, не размышляя, поддерживая ремень на плече, побежал к нему.
— Послушай, друг, ты знаешь, что такое приказ? Мне велено доставить их в Крагуевац. Я не могу останавливаться, разве что на короткий привал, — отечески, сдерживая злость, пояснял пожилой.
— Снимай винтовку, стреляй, кто-нибудь да сложит голову, так не уйдешь! — прохрипел солдат.
— Мы не санитары, мы пленные! — крикнул кто-то из толпы.
— Гони этих скотов, — приказал солдат, а когда, не оглядываясь, почувствовал, что я стою рядом с винтовкой наперевес, резко приказал: — Вперед!
— Господи боже, да это насилие, а я потом отвечай!
— Вперед!
Наконец конвоир стал рядом с нами, и солдат, больше не глядя на него, скомандовал:
— В хлев, бегом марш!
Пленные заволновались и, когда те, что поняли приказ, побежали, остальные, толкаясь, поплелись за ними.
Разобравшись, что от них требуют, пленные стали роптать:
— Сами еле тащимся, носилок нет…
Один из них начал ссылаться на какие-то военные правила. Конвоир молчал, тихонько вздыхая про себя. Но солдат вспыхнул, его передернуло, резко обозначились скулы, глаза исчезли под бровями и ресницами. Слова вылетали резко, как ругательства. Он щелкнул затвором винтовки.
— Всех перебью как собак!.. Ты… заходи справа! — Я повиновался. — Вытаскивайте колья из хлева… Чего стоишь, мать твою, тащи, когда приказывают! И эти мертвые, и эти мертвые, всех забирайте, ваши они или нет?.. Да как несете, морду разобью! Ты там, гляди, не то сам на носилки ляжешь!.. Вот так, а ты, дядя, если что — прикладом их, и пусть несут по очереди до первой перевязочной! Вот так! Ступайте с богом!