Яноша подняли, и в тот же вечер отправили в городскую больницу на подушках, в выездной карете игумена.
Гости, расстроенные, разъехались, а игумен закрылся у себя в келье. Он не вышел к ужину, а его помощник, отец Феофан, изругал Алексу за то, что тот позволил «этому олуху словаку так налакаться». Кухарка плакала.
Янош не приходил в сознание. Спустя несколько часов он умер. Произошло кровоизлияние в легкие, так как грудная кость прогнулась и треснула.
Игумен сожалел о случившемся, но отказался платить за больницу и похороны. Ему пригрозили подать в суд. Тогда он написал письмо в Великий Варадин, начальнику железнодорожной станции Ференцу Томке. Но ответа не получил. Дело рассматривали гражданские и церковные власти.
А Мацко в тот день исчез.
Когда осел чувствует приближение смерти, он прячется так, чтобы его никто не нашел. Через три дня на его труп набрели собаки. Они прибежали из леса, громко лая, с клоками шерсти в зубах. Осла приволокли и ободрали на виду у всего села и перед игуменом. Мацко жалели, много говорили о нем, а теперь он лежит у ручья, красный и безобразный, с поднятыми вверх ногами.
Окрестные собаки собираются вокруг него и по ночам заунывно воют.
1909
Перевод Т. Поповой.
Когда отец, взяв меня за руку, повел записывать в четвертый класс к господину Йовану Чутуковичу, сердце у меня под новой курточкой колотилось отчаянно. Волнение мое объяснялось отчасти тем, что мне было жалко расставаться с каникулярными штанами, в которых так удобно лазить под мосты и взбираться на деревья в чужих садах, отчасти уважительным трепетом перед бородатым учителем, а отчасти и гордостью, переполнявшей мою душу. Надо вам сказать, что в школу я шел, сжимая под мышкой новые учебники: хрестоматию, задачник, географию. Они были толще, в более плотных переплетах, с множеством картинок и стоили дороже, чем разные там буквари и библейские сказки. И пока господин учитель смотрел на меня сквозь большие выпуклые стекла черных очков и серьезным, замогильным, хотя и добрым голосом подбадривал, говоря, что жить мы будем дружно, надо только вести себя хорошо, я разглядывал его длинную мягкую волнистую бороду, которая плавно колыхалась при каждом его слове, и размышлял, почему учитель не носит черный галстук, как мой отец и другие господа, и как — о боже — он выглядит, когда умывается. Учитель мне понравился, хотя я и не перестал его бояться. В школе про учителя четвертого класса говорили, что он строгости необычайной, но, правда, никогда не бьет. Первое мне было вполне понятно, а второе просто не укладывалось в голове. Какая может быть строгость, если не бить учеников тростью по рукам? Это казалось мне загадочным и внушало страх. Но все же в моем трепете перед учителем больше всего было уважения к его почтенному возрасту. До сих пор моими учителями были люди молодые, которые смеялись вместе с нами, играли в мяч и нередко посылали нас отнести цветы их хорошеньким барышням. Помню, что во втором классе, возвращаясь домой, я всегда делал круг, чтобы пройти мимо дома дьякона и посмотреть, как торчит под окном дьяконовой дочки Анки господин учитель Паица и как он постукивает тросточкой по своей туфле. Я считал своим долгом громко с ним поздороваться, но он почему-то меня не замечал. Тем не менее это доставляло мне громадное удовольствие, и всю дорогу домой я смеялся.