Едва мы вышли из школы, я вопреки запрету отца помчался прямо домой, чтобы через забор подразнить соседскую девчонку Мацу, которая перешла лишь во второй класс. Я покажу ей сквозь штакетник страшные, огромные и длинные числа в задачнике, запутанные горбатые дроби — настоящие ребусы для семилетней рохли, которая только и знает, что облизывать губы, есть зеленые абрикосы, баюкать куклу да ходить с ней по гостям. Она, разумеется, вытаращит в изумлении глаза и — вот индюшка! — пустится наперед реветь, едва услышит, что таблица умножения — пустяки по сравнению с проклятыми дробями. По пути домой я то и дело совал нос в новые учебники, наслаждаясь запахом бумаги и свежей типографской краски.
Не прошло и месяца, как мы полюбили своего учителя. Незаметно для себя мы настолько привыкли к нему, что все наши разговоры так или иначе вертелись вокруг него. Когда мы играли в школу, Мита, умевший всех передразнивать, превосходно копировал походку, движения и голос учителя. Особенно здорово у него выходило, когда он, подражая господину Чутуковичу, поднимал карандаш, опускал его и барабанил им по столу или, совсем как наш низкорослый учитель, становился на цыпочки, стремясь дотянуться до верха доски, что, учитывая возраст учителя, выглядело весьма забавно. Правда, над господином учителем мы никогда не смеялись, мы смеялись над Митой. Во сне мне часто снились уроки. Я знал каждую морщинку на лице учителя и любил смотреть на его пухлую старческую руку с широким перстнем, когда он, объясняя, клал ее на мою скамью. Мы так быстро привязались к нему, что, встречаясь со своими старыми учителями, я чувствовал себя неловко, словно я у них никогда не учился.
Не было случая, чтобы учитель ругал нас, но стоило кому-нибудь поднять в классе шум, как он прерывал рассказ, поворачивал свои круглые черные стекла в сторону провинившегося, и тут же наступала тишина, какая и в церкви редко бывает. А виноватого мы сами награждали тычком в бок. Учитель никогда не смеялся. Однако, рассказывая что-нибудь веселое, он повышал голос и говорил запинаясь, будто боролся с душившим его смехом, а мы, затаив дыхание, точно мины, готовые вот-вот взорваться, неотрывно глядели на его кривившиеся губы. В черных окнах очков нам мерещился блеск его глаз. И едва улыбка разливалась по лицу учителя, по классу проносился вздох облегчения, за которым следовал громовой хохот. Учитель размыкал губы, чуть заметно вздрагивал и, словно застыдившись, снимал очки и сосредоточенно вытирал стекла и уголки глаз большим голубым платком. Для нас это были минуты радости, мы оживленно переглядывались: «Смотрите, Чича-то