Владислава слыла не бесприданницей, однако, пока ей не исполнилось двадцать четыре года, отец не пускал на порог ни одного жениха. А теперь — я слышал такие разговоры дома — она стала настолько разборчива и капризна, что и сама не знает, чего хочет. Вечно недовольная, напичканная дурными, «научными», представлениями о мужчинах, она отталкивала молодых людей и своей манерой держаться, и странными вопросами. Сейчас, на двадцать седьмом году жизни, ее отличала душевная неуравновешенность и угрюмость перезрелки, юность которой прошла вяло и бесцветно. Мать понимала состояние дочери, огорчалась, но уже исчерпала все подручные средства домашней дипломатии, с помощью которых окольными путями сначала доводила до ее сведения имя очередного претендента, чтобы потом, постепенно и деликатно, настроить дочь благосклонно к намечаемой партии. Многих слез стоила матери и эта — живая — дочь; мать видела, что родная дочь презирает ее.
— Знаю, ты у меня умница, — исподволь начинала несчастная госпожа Наталия, — но, видишь ли, надо все-таки жить, как все люди живут, и, наконец, ведь от бога это. Вчера вот тетушка Ната сказала мне, что один прекрасный молодой человек, с положением…
— Перестань, оставь меня в покое, брось свое старушечье сватовство. Захочу выйти замуж — выйду, когда захочу и за кого захочу! — выкрикивала Владислава дрожащим голосом и, гордо вскинув голову, уходила в свою комнату и грызла там платок, неудержимо рыдая или смеясь.
У матери опускались руки, но мужу она не смела и заикнуться об этом. Он давал деньги, обедал, читал, возился в саду и ходил в школу.
Так протекала жизнь в доме Чутуковича, по крайней мере, такой она представлялась горожанам. Мита, сад которого примыкал к саду учителя, рассказывал, что, спрятавшись в винограднике возле ограды, он не раз наблюдал, как вдруг со звоном распахивались стеклянные двери дома и Владислава, как всегда, внешне спокойная, прямая, только покусывая губы, спускалась по ступенькам и бежала к беседке в глубину сада. Там она падала на дубовый стол, плечи ее вздрагивали. Спустя некоторое время приходила мать, но девушка даже смотреть на нее не хотела.
— Оставь меня, оставь! Вы одни во всем виноваты! Сначала сделали из меня игрушку, «нашу гордость», утешение за могилы, а теперь вас грызет совесть и, чтоб ее успокоить, хотите выдать за первого встречного! Не хочу! Не хочу! Лучше умру тут, на ваших глазах, чтобы все видели, что вы сделали из ненаглядной доченьки!
Но вот появлялся отец, она вскакивала, торопливо приглаживала волосы на лбу и у ушей и, покусывая листочек, мурлыкала себе под нос веселую песенку.