Но ей было плевать. Это праздник Натана. Это неважно.
Начни с малого.
На траве валялась пластиковая бутылка из-под колы. Она подняла ее. Из открытого горлышка раздавалось приглушенное жужжание: внутри по стенам бутылки билась разъяренная пчела. Изнутри пластиковые стенки были покрыты липкими остатками колы, и пчела двигалась активно, но замедленно, как будто занималась этим уже долго, так долго, что почти сдалась и приготовилась к смерти, но инстинкт все еще заставлял ее предпринимать попытки к спасению.
Осторожно держа, Кэролайн отнесла бутылку на край лужайки, подальше от дома. Там они еще не успели навести порядок, и этот край оставался заросшим и диким, хотя они с Натаном каждой весной говорили, что надо бы с ним разобраться. Кэролайн даже нравилась эта дикость, заросли травы и ряд высоких елей, затеняющих лужайку, но отделяющих их от противных соседей, сын которых играл на трубе, а мать была против прививок. В траве росли одуванчики, которые выжили и плевали на антиодуванчиковую кампанию, которую Натан проводил каждую весну на верхней лужайке, выкапывая их под корень.
И тут, над наглыми одуванчиками, Кэролайн перевернула бутылку и осторожно постучала по ней, раз, другой. Пчела прекратила жужжать и поползла к горлышку, на секунду замерла на краю, словно вознося краткую, но истовую молитву благодарности за спасение, а затем взмыла в воздух и улетела от Кэролайн и места своего заточения. Кэролайн следила, как она полетела в сторону дома и башенки. Как она любила эту башенку! С самого первого взгляда на этот дом ничего больше не имело значения. Романтика изящного шпиля, таинственность изогнутого окна. Рапунцель, Рапунцель, спусти свои волосы. Взрослая женщина, мечтающая о сказке.
Кэролайн фыркнула. Она вернулась к дому и швырнула бутылку в мусорный ящик у задней двери. На секунду она прислушалась, как шпион, к тихому бормотанию голосов, доносящемуся изнутри: Нони и Данетт рассматривали карту или обсуждали достопримечательности Вены. Она должна вернуться к ним; должна убедить их, что с ней все хорошо, это просто неудачный день, она просто ошеломлена свалившимися делами, заболевшими девочками и праздником.
Может быть, это действительно Нони испекла тот кекс для Джо. Кэролайн редко думала о том, что Нони делала для них, в основном о том, чего она не делала.
И тут Кэролайн вспомнила: как-то на Пасху тетя Клаудия прислала Нони старинный фамильный рецепт Скиннеров. Он был немецкий или австрийский, этот кекс, на который пошел фунт масла, куча корицы, миндаль, изюм, сахарная пудра для посыпки. Нони нарезала всем аккуратные ломтики. Все медленно, благоговейно ели. Кекс был прекрасен. Когда все закончили, Джо на секунду замер, возбужденно стуча пальцем по столу, а потом подтянул к себе блюдо с кексом. Он схватил вилку и отломил огромный кусок, открыл рот так широко, как только мог, и запихал его туда. «Обожаю», – сказал он с набитым ртом, и это прозвучало как: «Ововаю». Он лопал кекс так быстро, как только мог, и Нони рассмеялась. Пудра покрывала все лицо и руки Джо, была даже в волосах. Нони смеялась и смеялась, и мы все засмеялись тоже и смеялись до тех пор, пока нам не пришлось плакать, потому что Джо сожрал весь наш прекрасный кекс.