В шестьдесят один год – все еще достаточно молодая телом и разумом, все еще способная провести без единой жалобы девятнадцать часов за операционным столом, – Рене уйдет на пенсию с полной медицинской ставки, чтобы преподавать и проводить время с сыном. Джоне исполнилось девять, и, по словам Рене, она и так уже много упустила. Джона рос добрым и любознательным, играл на скрипке, обожал регби (хотя был слишком тощим), любил море и животных, которые там водятся, и поехал на программу по биологии моря в Университет Вашингтона с одним чемоданчиком, полным ракушек и фото своего дяди Джо в рамочке, которое с детства стояло у него на комоде, в честь которого назвали его самого и которого он не видел никогда в жизни, хотя хорошо знал по рассказам матери и о бейсболе, и о плавании в пруду, и о Нью-Йорке, и о кексе с миндалем и изюмом.
После того первого дня в больнице возвращение Джонатана в жизнь Рене было медленным. Рене отказывала ему месяцами, не доверяя ни перемене в нем, ни его обещаниям сократить путешествия и быть таким же родителем, как она. Но потом, примерно через год, она сдалась. Джонатан вернулся в их дом в Нью-Йорке. Он всегда любил Рене, сказал нам Джонатан в то Рождество, когда мы все собрались у Нони за обеденным столом, пьяные и сытые от шампанского и орехового пирога. Малыш Джона спал у Рене на коленях, посасывая большой палец. «С того самого дня в приемном покое я всегда любил только Рене», – сказал Джонатан и поднял вверх руку, шрам на которой с годами поблек и превратился в тонкую белую полосу с перекрестьями швов, которые наложила Рене. В тот день, двадцать шесть лет спустя после этого Рождества, когда Джонатан Франк умрет от быстрого, безболезненного инфаркта, он взглянет на этот шрам, который покраснеет и набухнет перед его глазами, становясь пульсирующей раной, проходящей через всю ладонь, и увидит перед собой Рене в ее белом докторском халате, Рене, осторожно держащую его руку и исцеляющую эту малую, пострадавшую часть его всего.
Рене переживет Джонатана на двадцать лет, и ее предсмертное видение, последнее, что встанет у нее перед глазами, будет совсем невероятным. Это будет не Джонатан, не Джона, не кто-то из нас, ее сестер, не Нони и не Джо. Это будет наш отец, давно ушедший Эллис Эвери, в тот день, когда он взял ее на рыбалку на Лонг-Айленд, только они вдвоем в лодке, годящейся для двадцати, и блеск послеполуденного солнца в воде, как тысячи крохотных бриллиантов.
Кэролайн всегда будет верить, что Луна могла сообщить нам что-то. Она всегда будет искать Луну, и именно перед Кэролайн я буду испытывать самую сильную вину. Она сама мать; она лучше, чем я, поняла бы, что означает уйти вот так от сына своего брата.