Открылась дверь, с крыльца к обелиску по скрипучему снегу прошли два вооруженных солдата, постояли в минуте молчания и отправились на границу. В тишине долго слышались их размеренные шаги. Потом, через несколько минут, у кургана застыл в молчании возвратившийся со службы наряд - каждый солдат, отправляясь на службу или возвращаясь с нее, замирал у обелиска.
Вечером я перезнакомился с солдатами и с сержантами. Кроме одного русского и двух украинцев, все они оказались земляками Пустельникова, белорусами. Привычно звучали фамилии - Якимович, Гарустович, Хуцкий, Завадский, Миклошевский... Отличные, воспитанные хлопцы, с развитым чувством ответственности и долга, они дотошно выспрашивали, что я намерен писать о Пустельникове - повесть или рассказ. Кто-то сказал, что хорошо бы написать документальную повесть, ничего не приукрашивая и не выдумывая.
Ребят нетрудно было понять: за два года службы они прониклись величием подвига Семена Пустельникова и потому так ревниво относились ко всему, что связано с его именем, с памятью о нем.
...Среди ночи вдруг грянул марш, послышались голоса, топот ног, захлопали двери. Часы показывали половину четвертого. Было 23 декабря 1973 года. Все громче звучал марш, все сильнее нарастал гул голосов. И вдруг все стихло, как оборвалось под чьей-то властной рукой. Одеваясь, я выглянул в окно. В траншее перед Семеном застыл в минуте молчания пограничник, одетый в шинель и шапку-ушанку, а несколько поодаль молча стояли солдаты в одних кителях.
В эту предутреннюю рань провожали домой, на Оршанщину, младшего сержанта Олега Медведского. В его честь играли марш, звенели песни, нарушился строгий ритм заставской жизни. Проводить Медведского пришел начальник заставы, прибежал прапорщик Шинкарев, который еще спать не ложился. И странно, Олег, вчера еще такой уверенный в себе младший командир, без конца говоривший о том, что дома его ждут с нетерпением, что сам он, конечно же, рвется туда, сегодня как-то вдруг сник, загрустил; куда делась недавняя радость?
Потом на заставе установилась привычная тишина.
- Не люблю расставаний, - признался мне лейтенант, когда мы остались вдвоем в натопленной канцелярии.
Объяснять причину он не стал, да и нужды в этом не было. На границе, как нигде в другом месте, люди привыкают друг к другу, здесь все становится общим - и горести, если они случаются, и радости, и тревоги, и постоянное ожидание...
Леня Миклошевский, повар заставы, принес в синем эмалированном чайнике горячего чая, стаканы, поставил на приставной столик и сразу ушел. Стаканов он принес три. Вскоре пришел Шинкарев. Мы пили черный, как экстракт шиповника, чай, пили молча - еще не успела улечься взволнованность после проводов. Правда, судя по лицу Шинкарева, ему очень хотелось что-то сказать, но "для солидности" он себя сдерживал. Был он молод, звание прапорщика ему присвоили недавно, и недавно же он женился. О жене говорил: "Моя супруга...", по телефону обращался к ней: "Слушай, начальник штаба...", с солдатами держался с напускной строгостью. В общем, вел себя так, как положено в двадцать с небольшим.