Соответственно, вопрос в том, может ли дарвиновская эволюция пояснить не только кулинарные, но и литературные вкусы. Почему наших предков тянуло тратить драгоценные ресурсы — время, энергию и внимание — на рассказывание историй, что, на первый взгляд, никак не повышает шансы на выживание? Особенно непонятны в этом контексте придуманные истории. Какая эволюционная польза от близкого знакомства с приключениями воображаемых героев, преодолевающих выдуманные препятствия в несуществующих мирах? Эволюция с ее неумолимым случайным продвижением по адаптивным ландшафтам умеет эффективно обходить экстравагантные поведенческие склонности. Генетическая мутация, которая пригасила бы в нас инстинкт рассказчика и освободила время для заточки еще нескольких копий или разделки еще пары буйволиных туш, на первый взгляд, должна была дать конкурентное преимущество и со временем победить. Но этого не произошло. Или по какой-то причине эволюция упустила такую возможность.
Исследователи давно пытаются понять, почему так случилось, но данных у них очень мало. Почти нет информации о том, как сложилась повествовательная традиция или какую пользу приносило рассказывание историй нашим пращурам тысячи поколений назад. Это лишний раз подчеркивает общую сложность исследований, направленных на поиск эволюционной основы поведения; в последующих главах мы неоднократно встретим это в разных видах. С точки зрения естественного отбора главное здесь — влияние, которое та или иная схема поведения оказала бы на вероятность выживания и продолжения рода у наших предков на протяжении основной части их истории. Поэтому для достоверного описания необходимо тонкое понимание древнего представления о мире и его взаимодействия с окружающей средой. Но письменная история содержит информацию лишь о последней четверти процента из примерно 2 млн лет, миновавших после первых человеческих миграций из Африки. Ученые разработали косвенные методы восстановления очертаний прошлого, включающие подробное исследование древних артефактов, экстраполяцию в прошлое этнографического анализа сохранившихся до наших дней групп охотников-собирателей и исследование архитектуры мозга в поисках когнитивного эха древних адаптивных подвигов. Лоскутный характер данных ограничивает теоретизирование, но допускает все же немало различных точек зрения.
Согласно одному из таких взглядов, поиск адаптивной роли рассказывания историй — это поиск приспособленности там, где ее нет. Данная поведенческая склонность может оказаться побочным продуктом других эволюционных изменений — изменений, на самом деле повышавших шансы на выживание и потому развивавшихся обычным путем, при помощи естественного отбора. Общая установка, которую так ярко подчеркнули Стивен Джей Гулд и Ричард Левонтин в своей знаменитой статье, состоит в том, что эволюцию не выбирают29. Иногда эволюция предлагает только пакетные решения. Большой серый мозг человеческой разновидности, до отказа набитый тесно связанными нейронами, очень хорош для выживания, но при этом, возможно, нечто, неразрывно связанное с его конструкцией, гарантирует, что его обладатели обожают истории. Представьте, к примеру, что наш успех как социальных существ опирается отчасти на обладание хорошей агентурной информацией: кто успешен, кто потерпел неудачу, кто силен, кто уязвим, кому можно доверять. Учитывая адаптивную полезность такой информации, мы склонны обращать внимание на ее наличие. А когда такая информация у нас имеется, мы нередко делимся ею в обмен на «лакировку» нашего социального статуса. Поскольку в выдуманных историях такой информации пруд пруди, наш адаптивно настроенный разум, возможно, всегда готов навострить уши, выслушать и повторить, даже если сюжет выдуман. Таким образом, естественный отбор улыбается мозгу, когда тот оттачивает навыки общественной жизни, хотя и закатывает глаза, бесконечно выслушивая навязчивые истории.