Отец Савватий вспомнил, как тогда, после исповеди, Клавдия спрашивала у него про эту самую смоковницу, отчего, дескать, такая несправедливость, что вот засохла смоковница, хоть и не виновата была. Просто не время для плодов. А он, отец Савватий, растерялся и не нашёлся сразу, что ответить. А потом так и забыл об этом вопросе. Вот сейчас только и вспомнил, когда шёл к умирающей Нюре.
Задумавшись, батюшка и не заметил, как вышел к Чусовой. Река в этом месте была широкой, метров четыреста, не меньше. Дорога из брёвен, которую в этих краях называли лежнёвкой, была почти залита водой. Тёмная вода бурлила и по краям лежнёвки, выплёскивалась на лёд через проталины, промоины.
Отец Савватий оглянулся назад, посмотрел на свой храм, перекрестился и ступил на лежнёвку. Пошёл сначала медленно, стараясь не упасть, а потом убыстряя шаг. На середине дороги он шёл уже почти по колено в воде и громко, вслух молился, но почти не слышал звуков своего голоса, заглушаемого шумом воды, скрипом и каким-то далёким потрескиванием.
Избушка Клавдии была крайней, почти у берега. Когда батюшка вошёл в дом, сидящая у постели сестры Клавдия плакала. А лежавшая на постели пожилая женщина была бледной и неподвижной. Умерла? Не успел? А может, ещё жива?
Отец Савватий раскрыл Требник и, встав на колени, стал читать почему-то Канон о тяжело болящем:
Дщерь Иаирову уже умершу я ко Бог оживил еси, И ныне возведи, Христе Боже, от врат смертных болящую Анну, Ты бо еси путь и живот всем...
Рядом стояла на коленях и плакала Клавдия.
Когда он закончил и воцарилась тишина, батюшка смутился и поник: вот, канон за болящего читал, а тут надо было на исход души, наверное... Господи, прости мою дерзость!
— Батюшка... Это вы ко мне пришли?
Отец Савватий поднял голову, а Клавдия перестала плакать. Нюра открыла глаза и внимательно смотрела на них. И глаза эти были умные и добрые. Только очень страдающие. Батюшка прокашлялся и только тогда смог ответить:
— К вам, Анна. Может быть, вы захотите исповедаться и причаститься...
— Хочу. Хочу, батюшка, исповедаться. А причаститься, наверное, недостойная я... И ещё я хочу, чтобы Клава осталась. Потому что мне нужно её прощение...
— Нюрочка моя родная, да какое же тебе от меня прощение?! Да ты же... ты же... — всплеснула руками Клавдия.
— Подожди. Тяжело мне говорить. А сказать нужно...
Нюра помолчала, а потом продолжила еле слышным голосом:
— Когда родители наши погибли, я старшая осталась в семье. А я тогда любила очень одного паренька. Сергеем звали его. Да... И он меня любил... А как осталась я с вами, с малышами, он ещё ходил ко мне пару месяцев, а потом сказал мне... Сказал, дескать, я тебя люблю так сильно, жениться хотел, но только детишек, вас то есть, Клава с малыми, надо в детдом отдать. Не потянем, дескать, мы с тобой, Нюрочка, детишек. А мы с тобой своих нарожаем. Понимаешь? Своих собственных! Вот встанем на ноги, выучимся и нарожаем!