Ужом извиваясь в тесноте собачьей будки, переоделся в одёжку небогатого мастерового и выкинул на ходу огольцовское тряпьё. Всё, теперь только ждать… не проглядеть бы!
Приникнув к щели, вглядываюсь в ночную темень, стараясь не пропустить приближающихся станций и полустанков. Дурное дело… известно, поезда по часам ходят, график выдерживают. Не так, штобы и очень точно…
… но лучше вглядываться в ночную тьму, чем думать, какой же я дурак!
«– Переходный возраст», – произнёс Тот-кто-внутри, и вот ей-ей… будто вздохнул и погладил по голове…
– Вот она… – зашептал Афанасий, истово крестясь, – земля обетованная…
Воткнул привычно щепоть в лоб, в плечо… да и замер статуем, и только порывистый ветер шевелил грязные волосы да заскорузлую от пота рубаху. На лице его, рано постаревшем от невзгод, обветренном и морщинистом, отразилась мучительная работа мысли. Опустив глаза, мужик оглядел заскорузлую ладонь свою, а потом сложил пальцы двоеперстием и вздохнул, расправил плечи.
– Так-то оно правильней будет… – прошептал он, и закрестился, не обращая ни на што внимания. Только губы шевелились в молитве, да глаза не мигаючи глядели то ли на берег, а то ли на нечто незримое, но несомненно благостное.
Судёнышко их ткнулось в причал, и сноровистые матросики положили сходни, тумаками разгоняя заволновавшуюся толпу, почуявшую близкий берег.
– Ста-аять! – надрывался боцман, ярясь и раздувая усы, – Вашу маму трипперным осьминогом и утрамбовать пехоцким сапогом через зад! Куды прёте, сиволапые, подавитесь так! Ста-аять, гальюнную жабу вам в глотку!
С немалым трудом угомонили народ, уставший от моря опосля тяжёлого перехода в трюмной духоте, пропахшей рвотой, мочой и человеческими страданиями. Народу набилось стока, што и дышать-то иногда получалось через раз, а вздохнёшь ежели, так хоть бы и не вздыхалося! В нужнике, вот ей-ей, слаще дышится!
Скопище немытых тел, да в тесноте, да со скверной едой и протухлой ещё в Одессе водой, далеко ли до беды? Чудом холеры не случилося, Господь попустил! А под себя да… бывалоча, не все и успевали очередь к параше отстоять.
– Ма-аша! Маша! – ввинтился женский крик, пронзительный и совершенно чаячий, резавший уши и саму душеньку.
– Тих-ха! – прервал зарождающуюся истерику боцман, раздувая полуседые усы и лужёную глотку, – Никуда ваша Маша не денется, мамаша! Дальше берега не упустят!
– Куды пхаешься! Я те щас так пхну, зубов не досчитаишси! – мужики сверкали глазами, готовые зубами вцепиться в глотки, отстаивая своё право сойти с корабля на несколько секунд раньше. Всё-то им кажется, што эта отвоёванная или не уступленная пядь палубы под ногами – щасливый билет в несомненно светлое будущее, которого на всех – ну никак не хватит! А потому надо непременно быть первыми, и зубами выгрызать себе место под жарким и благодатным африканским солнцем.