Сэмен Васильевич, в ответ на вопросительный взгляд, показал кургузый «бульдог», на что африканер только дёрнул щекой, достав из недр саквояжа пистолет-карабин «Маузера», протянув его союзнику.
– Так я гово… – оглянувшийся было кучер зацепился глазами с Сэменом Васильевичем и замолк надолго. Прервав свой разговор с самим собой, он заоглядывался вокруг уже осмысленно, с каждой минутой приходя во всё большее удивление.
– Никак Революция?! – вопросил он у Корнейчука, показавшемуся ему более интеллигентным.
– Русский бунт, – отозвался тот, – бессмысленный и беспощадный[68].
– Не приведи Бог! – закрестился кучер, и снова открыл было рот, но тут же захлопнул его с отчетливым стуком. А ну как ответят?!
Выставив перед собой узлы, я с силой оттолкнулся, и сгруппировавшись, насколько это вообще возможно, покатился по косогору. Приземлился не слишком удачно, изрядно ободрав рожу о не вырубленный нерадивым обходчиком кустарник и приведя одежду в некоторый беспорядок.
Наскоро отряхнувшись, поспешно удалился от железной дороги, и засев в зарослях у реки, как следует почистил костюм и умылся, морщась от прикосновения к ссадинам.
– Ну што ты будешь делать… – досадливо сказа я, разглядывая покорябаное лицо в зеркальце, вертя его так и этак, – будто подрался с кем-то, будто оно неладно!
Выдохнув шумно, начал копаться в мешке с театральным реквизитом, примеряя его и разглядывая получившееся самым строгим образом. Прицепив под носом жиденькие дрянные усишки, полюбовался на получившийся результат, морщась от увиденного.
– Алкоголист какой-то… а, ладно!
Следующие полчаса я провёл, самым старательным образом примеряя парики и вырисовывая гримасами и манерами нужный облик, пока не остался наконец довольным. Вышел такой себе ниочёмный человечишко из мещан-кустарей, повздоривший накануне в трактире и отхвативший хорошую трёпку. И всё же…
… чего-то не хватает.
Налив на ладонь воды из баклаги, плеснул туда водки, и ощерившись заранее, умыл глаза.
– Ар-р… – как ножом резануло! Зато и результат: кровью глаза налились, все прожилочки кровяные выступили, веки воспалились… пропойца как есть, никто не усомниться. Гримом ещё чуть-чуть добавить…
– А-атставить! – скомандовал я сам себе. Жизнь, она не сцена, разгуливать я буду средь бела дня, а искусству театрального гримёра я хоть и учился, но сугубо поверхностно и отрывочно, скорее от любопытства, нежели от нужды. Раскорябав уже имеющиеся ссадины, мокрыми руками долго мял лацканы пиджака, будто меня хватали за грудки, да валялся в одежде по влажной от росы траве, после чего долго чистился.