Троих солдат из моей рты убило, четверых ранило. Этих отправили в госпиталь. Все множатся и множатся могилы наших ребят на этой прусской земле. Я говорю Ерину:
— Земля, где наши могилы, должна быть нашей.
Ерин насупился.
— В старину тут жили славяне, — сказал он, — потом пруссаки захватили у них землю… Ничего, теперь мы вернем ее обратно.
Сегодня второе апреля. Три месяца и пять дней, как мне двадцать один год. В записях моих уверенность.
ЛЮДИ, УЖЕ ВЕСНА…
По-весеннему греет солнце. Окоп мой зазеленел. Трава мягкая. Хочется лечь и попросить Сахнова засыпать меня землей.
— Хочу заснуть вечным сном. Шура ведь спит…
Над землей теплый пар. А вон у пулемета стебелек полевой гвоздики покачивает головкой, бьется о ствол.
Внизу рокочет Преголь, а мне вспоминается фиалка, та, из наших ущелий…
* * *
Восход. Пытаемся штурмом овладеть Кенигсбергом. Не удается.
Мои записи веду на немецкой бумаге. Она белая, гладкая, и ее много.
Зашел Лусеген. Он мрачен, на глазах слезы.
— Убьют меня сегодня…
Мне вспомнился Гопин, и я ничего не сказал.
Он тяжело посмотрел на меня.
— Крест потерял…
— Какой еще крест?
— Тот, что мать мне с собой дала, крест Ани. Потерял вместе с бумажником. Там был еще и комсомольский билет, и письма матери тоже…
— Ну что ты! Мы же на фронте, и не такое бывает. Потерял так потерял…
— Меня убьют…
Ну как его успокоить?.. Как уверить, что он не будет убит? Каждый день ведь кто-нибудь из моих ребят гибнет здесь, под стенами Кенигсберга…
Мне жаль Лусегена. И ему жаль, что потерял крест Ани. Кто знает, может, от потерянного Ани только этот крест и оставался?.. А теперь вот и он утерян…
Лусеген безутешен. Он отчаялся. А отчаяние страшнее врага.
* * *
Вечер. Я пошел в штаб поблизости, поговорить о боеприпасах. На утро назначено наступление.
Какое сегодня число?.. Не помню. Только знаю, что в наших ущельях уже цветут фиалки…
В штабе один из знакомых офицеров протянул мне небольшой черный кожаный бумажник.
— Нашел. Там, по-моему, написано что-то на вашем языке.
Письма на армянском языке. И крест!.. Под счастливой звездой ты родился, Лусеген! Нашелся твой крест.
Я вернулся в роту. Лусеген палит из своего миномета. Молчаливый и мрачный, ожесточенно бьет — мина за миной.
— Ты еще жив, Лусеген?
— Убьют, — проворчал он. — Крест-то мой потерян.
Я сунул ему его крест. Он от радости грохнулся на колени и приложился губами к кресту, совсем как в молельне.
— Все! — сказал он уверенно. — Теперь буду жить!
Поздно вечером его ранило в ногу. Рана не тяжелая. Я проводил его в тыл.
* * *
Ночью прошел дождь, первый весенний дождь у Балтийского моря, в Восточной Пруссии. Надо сказать, что воевать нам здесь, под Кенигсбергом, легче. Во всяком случае, так мне кажется. Может, это оттого, что я уже давно солдат? А может, потому, что мы в Германии, в логове врага? И хотя ведем мы здесь тяжелые, кровопролитные бои, но переношу я их относительно легко. Мы даже иногда с моими людьми поем под грохот наших минометов.