Скверная, грязная ночлежка – вот на что были похожи наши палаты. И в этом мраке лежали тяжело раненые и больные люди.
Они лежали в валенках и гимнастерках, укрытые шинелями, на грязносыром белье – ведь его меняли месяц или два тому назад. А между койками бродили тени с ввалившимися глазами, с почерневшими лицами, исхудавшими до костей. Это были мы, сестры, мы с трудом узнавали друг друга: все сразу словно постарели на 10 лет. Мы поднимались по лестницам, держась за стены, и чуть на качались от ветра: не шли опухшие от цинги ноги, не было сил в исхудалых руках. Но было нужно, и мы таскали больных и ни разу не уронили носилки, хотя каждую минуту казалось, что больше не сделаешь ни единого шага. Было нужно – и мы целыми сутками были на ногах, делали уколы, выносили судна, выполняли двойную работу – за себя и за санитарок, потому что санитарок почти не было, истощение свалило их. Было нужно – и после дежурства мы приходили на отделения, носили кирпичи, месили глину, помогали складывать печи, пилили дрова, стояли на крышах во время воздушных налетов.
Все лютее становились морозы, все меньше сил оставалось у людей, все больше умирало от истощения, голода и поносов. Были и у нас такие больные. Самыми ужасными палатами в госпитале были, пожалуй, палаты больных, страдавших непрерывными дистрофическими поносами. С желтыми иссохшими лицами, с тусклыми глазами, они лежали долго – неделями, месяцами, и многие из них погибали.
Ночь… Чуть светит, мигая, коптилка. Глухо ухают снаряды вдалеке. Никто к ним не прислушивается – к этой музыке мы привыкли. Мы сидим на посту. Замерзли чернила на столе, не гнутся от холода пальцы, холодно по всему телу и, несмотря на то, что мы в пальто и в ушанках (поверх надет халат почти черного цвета – ведь его никогда не стирают). Лица наши закопчены и грязны… Кто-то позвал, одна из нас встала, зажгла лучинку на огне коптилки и медленно пошла на зов, тяжело передвигая ноги в валенках. Вернулась – и мы сидим опять, и так тихо, так холодно нам, так жутко, что невольно повторяешь в сотый раз: «Когда же это кончится! Долго ли нам еще мучиться?».
Но никогда, в самые тяжелые минуты мы не сомневались в том, что придет время – желанное время победы, что будет когда-то взята станция Мга, что будет прорвана проклятая блокада, что вернется спокойная, счастливая жизнь. И об этом мы мечтали в самые страшные дни, в самые холодные ночи, об этом писали близким на фронт, об этом говорили с больными. Мы часто повторяли им: «Еще много страшного впереди, еще далеко победа, но [сделан] первый шаг к ней, первый поворот, то, что каждый вместе с тысячами других будет делать здесь на фронте».