Первые дни наступившей по календарю весны воспринимались многими блокадниками скорее как продолжение суровой зимы. 4 марта 1942 г. Н. П. Горшков отметил в своем дневнике: «Утром мороз -17°. Ветер северный, холодный, идет снег и вьюжит. После полудня прояснилось, выглянуло солнце, но ветер продолжает дуть с севера. Метелица… В жизни города не заметно признаков улучшения…»[804]. В начале марта основной признак улучшения – снижение смертности населения – еще не стал реальным фактом. Хотя в спецсообщении начальника УНКВД по Ленинграду и области П. Н. Кубаткина от 13 марта 1942 г. наркому внутренних дел СССР Л. П. Берии оптимистически отмечалось, что «с увеличением норм выдачи продовольствия смертность населения, по сравнению с прошлым месяцем, в марте снизилась»[805], к концу этого месяца выяснилось, что в действительности она оказалась близкой к февральской и составила почти 100 тыс. человек[806]. «Очень-очень много трупов умерших ежедневно продолжают везти на кладбище, – записал в дневнике 9 марта Н. П. Горшков. – На кладбищах экскаваторы роют братские могилы»[807].
Опираясь на клинические, патологоанатомические и статистические данные, заведующий городским отделом здравоохранения профессор В. С. Никитский в составленной для заместителя председателя СНК СССР А. Н. Косыгина справке об основных причинах смертности в Ленинграде за первые три месяца 1942 г. приходил к выводу, что «главной, если не единственной, причиной в общей смертности населения Ленинграда в первом квартале текущего года, несмотря на улучшение питания населения, в действительности является пока еще дистрофия»[808].
По, вероятно, завышенным сведениям Ленинградского городского отдела актов гражданского состояния, в марте 1942 г. население блокированного города составляло 2 млн 199 тыс. 234 человек