С Полиной мы никогда и не дружили, просто ходили в музыкалку вместе.
– А с кем дружишь?
И я неожиданно начинаю врать про Тоню Свирепову. То есть не врать, а просто рассказывать – как она здорово рисует птиц. Я же не говорю «мы дружим с Тоней», значит, не вру.
А потом мама взяла папину книгу, и из неё выпала открытка. Я перевернула и сразу узнала художника: Тышлер. У него такие женщины с городами на голове.
– Тышлер?
– Да, я очень люблю, – ответила мама. – Хорошо, что он тут попался.
Я хотела выпросить открытку себе, но стало понятно: маме нужнее.
Вернулся папа. Как ему белый халат не идёт, просто ужас! Я видела его фотографии из армии – так же ему не шла военная форма. Видно было, что он совсем не солдат. И сейчас видно, насколько он не отсюда. Всё спрашивал, что принести, а мама всё отвечала про шампунь.
А потом вдруг говорит:
– Ирка! Вы когда с Пашей были маленькие, открыточки мне рисовали, помнишь? Рисунки дарили на день рожденья… Нарисуйте мне чего-нибудь, а?
Я пытаюсь рисовать прямо там, на коленке: чашку кофе и круассан, как мама любит. Но выходит не круассан, а бешеный огурец. Вот я безрукая!
Но мама всё равно просит оставить ей рисунок.
* * *
Папа умчался дальше работать, а я решила пойти домой пешком. От больницы недалеко до берега, правда, река потом кружит через весь город, выходит долгий путь; зато я не заблужусь. Пойду по реке.
Совсем неизвестные места, заросли какие-то. Потом промзона, бетонный забор. Не везде у реки есть набережная; но потом я выбираюсь всё же «на чистую воду» – просто узкий тротуар, мимо мчатся машины – не очень-то и приятно. Но я люблю реку, даже когда она подо льдом; и мне нравится, что кроме меня тут никто больше не ходит. Почти.
Я думаю о Тышлере. Надо же, я как будто раньше его не очень знала, а тут вспомнила. И поняла, что он мне очень нравится. Какой-то особенный у него мир.
Потом я решаю сорить деньгами и покупаю себе кофе в каком-то ларьке. Не для питья даже, а руки греть. Я думаю, что всё будет хорошо; вот и мама такая весёлая.
Если не допускать плохих мыслей, то ничего плохого случиться не может. И я начинаю думать про маленького ушастого очкарика Мишу. Потому что думать про маму и не допускать плохих мыслей почти невозможно.
* * *
Когда я выхожу к своим местам, уже темнеет. И я опять не удерживаюсь – захожу на свой мост. На ту сторону не иду – просто греюсь. На той стороне, может, Пашка. Вот же, испортил мне ту сторону! Куда я теперь буду ходить?!.
Тут есть чёрные сиденья, я сажусь и смотрю на геометрическое переплетение оконных рам и фонарей. Фонари тут похожи на молекулы, они будто атомы – их соединяют жёлтые стержни. Щёлкаю на телефон – попробую всё же потом нарисовать. Сейчас нет сил, и замёрзла.