Мои пальцы крепче сжались на сумке.
– Ты ничего не хочешь мне сказать? – спросил папа́.
Я покачала головой.
– Меня могли и арестовать, – продолжил он. – Обвинить в предательстве и приговорить к смерти.
– Но тебя же не в чем винить!
– Боже мой, как ты можешь оставаться такой наивной? – Он подошел к столу, оперся о него ладонями и склонил голову, почти с отчаянным видом.
– Но, папа́…
– Любого другого я бы арестовал. Иди домой. И никогда больше не возвращайся сюда.
Я ушла с последней пачкой писем. Я могла сделать что-то по-настоящему важное, но потерпела неудачу.
Фройд, Монтана, август 1987 года
Загнанная в угол, среди свитеров и тайн, я таращилась на Одиль – элегантную, как всегда, – все еще держа в руках шкатулку. Письма лежали на полу между нами. Почему бы Вам не поискать прячущихся незаявленных евреев?.. Мой сигнал точен, так что теперь все зависит от вас…
– Кто вы такая? – спросила я.
Одиль открыла рот, потом снова закрыла, ее губы превратились в напряженную линию. Она вскинула подбородок, и точно так же, как я теперь смотрела на нее по-другому, она по-другому посмотрела на меня. Настороженно и с глубокой печалью. Когда она так ничего и не сказала, я подняла письма и сунула прямо ей в лицо. Она не шелохнулась.
– Почему все это у вас?! – резко спросила я.
– Я не сожгла их, как остальные… А надо было.
– Я думала, вы были героиней, что вы прятали евреев!
– Увы, нет, – вздохнула Одиль. – Только письма.
– От кого?
– От моего отца.
– Это безумие какое-то… Разве он не был копом?
Взгляд Одиль стал отстраненным, словно она увидела призрака. Молчание наполнило чулан, спальню, нашу дружбу… Слышались только одинокий зов затерявшейся чайки, грохот мусоровоза в переулке да биение моего несчастного сердца.
– В начале войны, – заговорила Одиль, – полиция арестовывала коммунистов. Во время оккупации они перешли на евреев. Люди писали доносы на соседей. Некоторые из писем приходили к моему отцу. Я их воровала, чтобы он не смог охотиться на невинных.
– Так не вы их писали?
Уже задавая этот вопрос, я знала ответ.
Одиль уставилась на письма, дрожавшие в моей руке:
– Я не виню тебя в том, что ты рылась в моих вещах от скуки или из любопытства.
Ее глаза стали холодными, они превратились в щелки и смотрели на меня так, словно я была пустым местом.
– Но поверить, что я могла написать все те слова! Что я такого сделала, что ты стала думать, будто я способна на подобное зло?
Одиль повернулась к окну, и я поняла, что ей невыносимо было смотреть на меня. Я не имела права заглядывать в ее вещи, копаться в ее прошлом. Извлекать на свет то, что она по каким-то причинам похоронила. Война, та роль, которую играл ее отец, может быть, даже повод, по которому она покинула Францию…