Четверть века назад, когда у меня набегала слюна, я не задавал вопросов ни себе, ни другим. Я поступал безотчетно, как щенок, который бежит на запах. Добрые люди никогда не отказывали мне: я наедался огурцов вволю.
— Откуда собака знает, что она сильнее кошки?
— Собака больше.
— Лошадь больше волка, а волк сильнее. Откуда лошадь знает, что волк сильнее?
— Волк — хищник, а лошадь ест траву.
— Откуда волк знает, что он хищник?
Я захлебывался в потоке вопросов, которыми наводнял мир маленький человек, шедший рядом со мной. Временами я цепенел: мне казалось, что я вижу пульсирующее сердце Вселенной, я вижу единый, всеобъемлющий мозг, познающий сам себя. Двадцать пять лет назад меня окружали тысячи вещей, основным свойством которых была определенность. Я знал, что дерево есть дерево, потому что оно не дом, не море, не человек. Я знал, что собака преследует кошку, и никогда не задумывался, может ли быть иначе. Я восхищался ловкостью кошек, отвагой собак и силой ломовых лошадей. Все было на своем месте, каждая вещь имела свою неповторимую сущность, и я любил каждую вещь за то, что она была единственной в своем роде, за то, что другой такой не сыскать нигде.
— Волк не знает, что он хищник. Ему просто хочется мяса, а лошадь — это мясо. Понимаешь?
Нет, он, конечно, ничего не понял. В самом деле, почему волк знает, что ему хочется мяса, и откуда он знает, что лошадь — это мясо? И почему лошадь знает, что волк может перегрызть ей горло? И кто сказал мангусту Рикки-Тикки-Тави, который никогда не видел змей, что надо вонзить зубы в затылок Нагайне, иначе кобра убьет его своим ядом? Кто указал маленькому Рикки самое уязвимое место его извечного врага — очковой змеи Нагайны?
— Никто не указал.
Нет, это не ответ. — Может быть, рассказать ему о кислотах, полные названия которых так длинны, что люди предпочитают их просто называть тремя буквами — ДНК и РНК; о кислотах, в которых предопределены пути верткого мангуста и ядовитой змеи, могучего льва и проказницы обезьяны? Может быть, рассказать ему о клеточках сердца, которые бьются в ритме сердца, может быть, рассказать ему, как в старом итальянском городе Болонье человек выращивает другого человека в стеклянной колбе? А может, лучше просто помолчать: вопросы и ответы всегда были и всегда будут разделены временем.
Я позабыл душные вечера осени, когда в октябре вдруг явственно чувствуешь грозовое дыхание июля. В небе ни облачка, и все-таки всерьез, с надеждой и опаской, ожидаешь, что с минуты на минуту из густой, еще беззвездной, синевы хлынет дождь.