— Душно, пойдем к морю.
— Пойдем, если тебе хочется.
— А тебе?
— Но ведь тебе хочется, — говорит он.
Как часто, когда мне чего-нибудь не хочется, я отвечаю точно так только потому, что не считаю себя вправе отказать ему.
— Папа, если бы люди были большие, как киты, они построили бы дома до неба?
Пренебрегая теорией эволюции, я всерьез стараюсь представить себе мир, в котором царят разумные существа-гиганты. Люди во все времена охотно представляли себе миры циклопов. Что это: воспоминание о былом Земли или мечты о могуществе и силе, отожествленных с пространством и воплощенных в нем? Я думаю о микромире — средоточии энергии — и, поражаясь наивности человека, неожиданно вспоминаю о Давиде и Голиафе, о джинне — могучем духе, сжатом до размеров кулака и заключенном в кувшине. Кто же скажет мне: как давно люди постигли великую идею концентрации и преобразования энергии?
— Папа, почему я вижу небо?
— У тебя глаза.
— Но неба же нет. Разве ты не знаешь: неба нет.
Он говорит так, будто четверть века назад ему, а не мне, было семь лет. Только что мы сидели в скверике, где пахло огуречным рассолом, и я был поражен незыблемостью его веры в свои ощущения. А сейчас, спустя каких-нибудь сорок минут, он удивляется мне, человеку, который видит небо и всерьез полагает, что этого достаточно, чтобы поверить в его реальность.
— Ты думаешь, глаза обманывают нас?
Нет, он верит глазам. Но глаза не все видят правильно. Вот, например, Солнце. Оно кажется нам маленьким, а на самом деле оно большое, даже больше Земли.
— А Земля какая?
— Не знаю, я же не видел ее. Но Солнце в тыщу миллионов раз больше.
Тыща миллионов — это величина, реальность которой для него вполне очевидна. Он любит астрономические цифры.
Миллион, миллиард, миллион миллиардов — это величины, которыми можно исчерпать мир. И впервые в этот душный октябрьский вечер, когда с вожделением мечтаешь о грозе, я с предельной ясностью сознаю: число уже завладело этим маленьким человеком.
Еще вчера на Земле, к югу от экватора, на выжженных январским солнцем холмах Австралии, жил человек, для которого каждое дерево имело свое лицо, и потому имя его часто не походило на имя стоящего с ним рядом дерева, хотя кроны их переплелись и плоды, которые они давали, нельзя было отличить один от другого. Сегодня живы дети этого человека. А к северу от них живут еще дети, которым недостаточно объединить предметы в названиях. Проникая в сердце мира, они преобразуют предмет в слово, чтобы в свою очередь преобразовать это слово в число.
Мы сидим на берегу. У наших ног море, до того неподвижное, что название его — Черное — вытесняется в сознании другими именами.