— Слухай, а не фальшивые?
Человек с биржи ударял себя в грудь кулаком и обиженным голосом говорил, что джентльмены джентльменам таких вопросов не задают.
— Э! — махал рукой клиент. — Поклянись здоровьем своих детей.
Человек с биржи клялся здоровьем своих детей.
— А может, у тебя нет детей?
— Адье! — отвечал человек с биржи и на ходу добавлял, что троих он кормит сам, а еще за троих платит алименты.
— Я понимаю, понимаю, — бормотал за его спиной клиент, — кому теперь легко!
— Да, да, приятно видеть умного человека: раньше были времена, а теперь моменты — даже кошка у кота просит алименты. Адье!
Старик, который только что ругался с безбожником, принес иконку. Образок. Еще до того, как они спрятались у нас в подворотне, я знал, что он принес иконку, что иконка эта золоченая и перешла она к нему от прадеда. Все, кто приносил иконки, обязательно рассказывали про своего деда, прадеда и позолоту, какой теперь цены нет, потому что разрушить разрушили, а построить не построили, и вообще разучились работать по-людски.
— Верующий? — спросил человек с биржи.
Старик перекрестился и вздохнул.
— Инвентар принес? В церкви свистнул или…?
— Ты что! — забеспокоился старик. — Моя, от прадеда. Цены ей нет.
— Ну, — развел руками человек с биржи, — раз нет ей цены, так об чем разговаривать? Забирай, батя, свой инвентар. Забирай, забирай.
— Не, не, — захихикал вдруг старик, — это ведь только говорится так, что цены нет, а…
— …а на самом деле, за пол сотни вашингтонов отдал бы? А?
Старик опять захихикал, свойски хлопнул человека по плечу, но тот взял его за руку, осторожно отвел ее и пожал с чувством, как другу:
— Не хочу, батя, греха брать на душу. Зарежь меня на месте, не хочу. Сдай в торгсин ее.
— Так не берут падлы! Пузы себе нагуляли, а до других, что жрать нема…
— Ну, батя, — пристыдил его человек, — это некрасиво >— людей хаять. Я думал, ты на самом деле с открытой душой, а у тебя — камень за пазухой. Некрасиво, батя.
— Слухай, — старик уже не шептал, он говорил горячо, торопливо, одолевая страх, что не дослушают его, что повернется человек и уйдет, — слухай, сына моего в Сибир погнали, а внуки мои, двое, здесь, у меня. Слухай, мне отрубей мешочек надо.
— Раскулачили, значит? — уточнил человек.
— Ага, — кивнул старик.
— А у тебя, батя, право голоса есть? Или тоже того?
— Мне семьдесят три года, мне зачем голос? Мне хлеба надо, бабке надо, внукам надо. Берешь?
Человек молчал.
— Возьми, — сказал старик, — возьми Христа ради.
— Внуки, батя, у тебя хорошие? В школу ходят?
— Ходят, ходят, — обрадовался старик.