Мне захотелось в Африку, мне мучительно захотелось в Африку — удивительную страну, где все — и пески, и львы, и солнце — желтого цвета.
Позванивали колокольчики, уныло, монотонно, навевая сон, желтый верблюд шершавым языком своим нежно лизал мою руку, и вдруг я понял, что это не верблюд, и вздрогнул — портфель упал наземь, я поднял его и тщательно обтер рукавом.
Отойдя на несколько шагов, я бросил в грифона ком влажной земли. Земля залепила грифону левый глаз, и я рассмеялся, до того это было смешно: крылатый лев, залепленный обыкновенной грязью.
Грифон, залепленный грязью, не мог быть ни из черного полированного мира, ни из Африки, где все желтого цвета.
В школу надо было идти направо. Я свернул налево, в переулок, — здесь, на углу Базарного переулка и Базарной улицы, артель «Прогресс» держала за сеточной дверью свой кондитерский цех — двое рабочих в клеенчатых фартуках и огромные столы, крытые жестью. Засучив рукава, рабочие яростно замешивали барбарисовое тесто и пели бестолковую песню:
— Ай, зачем мне ваш ирис? Мне не надо ваш ирис.
— Ей не надо наш ирис. Ну, а барба-барбарис?
Пропустив тесто через машинку, они отсекали метровую свечу барбариса и, тряся запрокинутыми головами, выпевали одним голосом:
Ой, ей надо барбарис, Вот такой барбарис.
Разрубив надвое барбарисовую свечу, рабочий отдавал половину мне и, подмигивая, спрашивал:
— Боря, каждому надо барбарис? А?
Он хорошо знал, что я не Боря, но всякий раз он называл меня то Борей, то Леней, Жорой или Петей и очень удивлялся, когда я напоминал, что меня зовут Гришей, как и его.
— Да, да, — говорил он печально, — теперь я вспомнил, ты прав, Сема.
Я в сотый раз говорил ему, что меня зовут Гришей, а он вдруг начинал возмущаться:
— Как, ты же только что называл себя Мотей. Вот человек — свидетель. Саша, ты свидетель?
— Я свидетель, — говорил дддя Саша.
Мне хотелось изорвать эту сетку, побить их и забросать грязью, как крылатого льва-грифона.
Но что я мог! Досада распирала мою грудь, и тяжелые мальчишеские слезы переполняли сердце, но дядя Гриша просовывал через сетку другую половину барбарисовой свечи и очень сурово предупреждал меня:
— Гриша, только без штук. Ты же свой в доску!
Потом он подымал палец, командовал:
— Ну, Гриша, дай смех! — и я начинал смеяться, хотя изо всех сил старался не смеяться.
Сегодня я был уже не Борей, не Леней, не Петей, сегодня я был Жозиком.
— А-а, Жозик, здоров! Хорошее утро, весна, Жозик.
Замешивая барбарисовое тесто, дядя Гриша напевал какую-то песню, напевал неуверенно, припоминая и перебирая слова. Это была не бестолковая песня об ирисе и барбарисе, это была грустная песня о весне.