Снег, солнце, все искрится. Впереди река делает поворот, а мы останавливаемся. Что-то вознице в упряжи поправить надо. Конкретно — перевязать.
В конской упряжи резьбовых соединений нет — только завязки. Так что, под кобылу с гаечным ключом не лазят.
Из-за речного мыса вылетает… кавалькада. Все — на белых конях. Двое всадников впереди, затем сани… Сани… лебединые. Белые, резные, высокие, с какими-то цвета «яростного лета» занавесками. Густой зелёный с ярко-жёлто-солнечным. Тройка цугом. Кони большие, здоровенные, ражие… На облучке саней — парень. Стоит. В одной красной рубашке. Кнутом над головой крутит, орёт чего-то радостно-куражное, сам себе и коням…
Я аж загляделся. Вот бы вскочить с наших розвальней и с ними…
«Задрав штаны бежать за комсомолом».
Тут передний верховой «комсомолец» да по нашей кобылке — кнутом хрясь. Та аж взвыла. Вполне человеческим голосом. На дыбы и — прыжком с дороги в сугроб. Мы с горбуньей из наших розвальней — аналогично кувырком.
Снег аж… ну, везде. А из пролетающих саней — женский смех. Девичий. Серебряными колокольцами.
Мда… Классика. Олицетворение мечтаний прыщеватого подростка в пейзажно-гендерно-транспортном исполнении.
А мы… вынули из-под наших розвальней возницу. Снег с него отряхнули, слова его разные послушали. Потом долго распутывали упряжь, успокаивали кобылку, собирали рассыпанные вещи. Возница хромает: зашибло санями. Но охает не о себе, а вокруг кобылки.
Мужик, оно конечно… Но кобыла — дороже.
Идём дальше, уже все пешком. Хромой возница, шкандыбающая горбунья и я, замотанный. Через час-два впереди две закутанных фигуры — побольше и поменьше. Догоняем, они чего-то начинают говорить. Мне сзади слышно плохо, только: «ця, ця». Возница вдруг выдёргивает из-за пояса кнут и бьёт меньшую фигуру по голове. Та визжит и падает в сторону с дороги. Вторая фигура кидается к ней.
Мы проходим мимо, я всё оглядываюсь, недоуменно смотрю на горбунью. Она отмахивается, но объясняет. Просто, как малому ребёнку: «побирушки». И передразнивает: «хлеб-ця».
Догоняем большой обоз. Возов 30–40. С последнего воза слезает мужик, дожидается, пока мы поравняемся. Внимательно оглядев нас с горбуньей, спрашивает возницу:
— Бабы есть?
— Не…
— Не боись, мы заплатим.
— Не…
— А малая? (Это про меня.)
— Малец. Хворый. А то — лекарка.
— А… Худо. Киев скоро. Идём издалече. У меня мужики — как жеребцы стоялые. А в Киеве… там эти… бабы весёлые… втрое дерут. Мы бы по дороге бы набаловались бы и полегчало. А то в стольном граде мудями позвенишь, а дома кисой только пошелестишь.
И вдруг начинает орать, глядя вперёд на одного из своих: