Важно то, что от Машиной легкости был какой-то смутный магический толк. Она, сама того не ведая, умела ею заразить. Поговоришь с нею, и даже, бывало, разозлишься на ее словесные брабантские кружева, — а потом ужас начинает отступать и вроде пронесет от большой беды, которой опасался. Скажем, у Сашки телефон полдня глухо молчит, уже и полночь… а с Сиреневой поговоришь, он и ответит вдруг. Пускай это суеверная деревенская магия, но имелись среди Валиных знакомых те, от кого эффект был обратный. Выбросить бы к бабе-яге с балкона это хламье и рухлядь, засоряющие немощный разум, но никак было не справиться с неопровержимостью наблюдений. Есть те, после кого тебе плохо, а есть те, после кого легчает.
Вернувшись, мать и сын разбрелись по разным уголкам дома. Хотя размах брожений в однокомнатном жилище невелик. Тина давно жила на кухне: работала, готовила, смотрела детективы, мечтала. Ее маленькое кухонное лежбище не давало ей совсем пасть духом. Здесь ей порой казалось, что реку жизни еще можно повернуть вспять. Хотя, если вздрогнуть-подумать — зачем?! Советские упыри и рек наломали, и судеб. Но Тина имела в виду совершенно другое. У нее была своя маленькая карманная вера, которую Ницше негодующе заклеймил бы, но что ей до него… Валентина верила в несгораемое метафизическое «Я». Помня, как шарахались от метафизики ее бывшие сослуживцы, которые остались памятны триадой «Турция, шашлыки, целлюлит», она давно прекратила делиться с кем-нибудь своими крылатыми готическими бреднями. Усмехалась молча. Но в минуту особой тоски начинала составлять краткое изложение своей мини-религии. Вдруг пригодится на Страшном суде?
Итак, Валентина Михайловна, женщина безнадежно гуманитарных наклонностей, без постоянного места работы, возрастной категории «сорок — сорок пять», в разводе, с главной вредной привычкой — чувством юмора, верила, что вся она не умрет. Читатели думают, что эта издохшая в позолоте пушкинская сентенция означает бессмертность гения. Возможно, но обыденные чаяния смертного здесь тоже притаились, а их почти два века никто не замечает. Тина заметила. И знала, что бездна возьмет в последний час не всю ее. Какая-то частица телесно-духовного свойства вернется в любимый Валентинин город юности и начнет жить здесь ровно с того момента, когда однажды покинула эти пределы. Начнет жить… с этого места подробней. Легче, приятней. Когда-то Валя мечтала до последнего вздоха или крика прожить в том мнимо прекрасном, сыром, оттаявшем куске Атлантиды, со своими друзьями, большей частью астениками, хоббитами, психопатами. Трагически талантливыми и никому не нужными. Но именно она, Тина, должна была пройти по грязному льду безнадеги — и не провалиться, и отогреть чудиков бесстрашным подозрением в том, что они нужны миру.