Так продолжалось дней десять, а потом его стройная теория рухнула, похоронив под обломками прежние представления о мироустройстве, оказавшиеся ложными. Искусственными и пустыми. Годными лишь на то, чтобы писать о них в книгах и вести беседы в гостиных, но неприменимыми в жизни.
Вернувшись однажды вечером к себе в спальню, он не сумел зажечь свет. Пришлось, чертыхнувшись, взять стоящую на ночном столике свечу. В ее неверном, пляшущем свете Николай Федорович увидел, что в его постели кто-то лежит, укрывшись с головой.
«Наташа?» – удивился он, но это было невозможно, он только что вышел из ее комнаты, оставив жену там. Прибежать сюда раньше него и улечься она не смогла бы, да и не стала бы этого делать. Да и кто бы стал?
Фигура на кровати зашевелилась, одеяло поползло к ногам лежащего (или лежащей), словно кто-то потянул его, и спустя мгновение Николай Федорович увидел лицо.
Дорого дал бы он, чтобы это зрелище стерлось из памяти, но понимал, что до смертного часа не забыть ему того, что открылось его взору.
В кровати лежала его жена. Не Наташа – первая супруга, Агафья, умершая много лет назад. На ней была любимая ночная рубашка, белая, с мягкими кружевами у ворота, и чепец. Длинные каштановые волосы, которые припорошила ранняя седина, змеились по плечам. Белое лицо с посиневшими губами было застывшим, окаменевшим – ни следа той мягкости, которая была свойственна жене при жизни. Круглые глаза, почти лишенные ресниц, смотрели строго, даже зло.
Петровский покачнулся, точно ему дали оплеуху. Свеча задрожала в руке, тени бесформенными кляксами заметались по стенам.
«Как?» – хотел произнести он.
– Это не твой дом, – проговорила покойница, с трудом разлепив губы.
В ту же секунду лицо ее начало оплывать, таять, как горячий свечной воск. Кожа перчаткой сползала с него, глаза вывалились на щеки.
Петровский завопил, не сумев сдержаться, слепо оглядываясь по сторонам, не узнавая места, где находился. На крики его никто не прибежал, как будто дом внезапно опустел… а может, так оно и было?
Мертвая женщина в его постели уже ничем не напоминала Агафью – в ней вообще не было ничего человеческого: скрюченное, усохшее тело, шишковатый череп, когтистые руки, похожие на птичьи лапы… Существо завозилось, выбираясь из кровати, и Петровский, понимая, что оно сейчас приблизится к нему, заскулил от ужаса, как дворовая собачонка.
«Это оно было там, в подвале», – пришло ему на ум, и в ту же секунду Николай Федорович впервые в жизни повалился на пол без сознания.
Очнулся утром, когда в спальню сквозь зашторенные окна лился серый рассвет. Кто-то негромко постучал в дверь и деликатно покашлял. Петровский поглядел на часы: без четверти семь. Обычно в это время он уже спускался к завтраку, полностью одетый, чтобы ехать в контору.