В этом времени все совсем иначе. «Государство – это я!» – эту фразу англичане приписывали французскому королю Людовику IV, а французы – английской королеве Виктории. Это та самая шутка, в которой лишь доля шутки.
Государство – это они. В этом времени государство – это вполне конкретные люди. Монарх и его дворяне. Здесь нет никакой бездушной машины, здесь нет никакого водителя с кондукторами. Да и мягких кресел нет. И билет никак не купить. Государство, самая суть аппарата насилия – это они. Вполне конкретные люди.
Власть дворян построена на насилии. Насилии над низшим сословием, над всеми, до кого можно дотянуться. Потому что люди «подлого сословия», низшие касты – это ресурс, а не люди. Дворянин, благородный, аристократ – его власть построена на безусловном навыке убивать и карать всех, кто не имеет родового герба или еще какого символа принадлежности к банде. И даже если простой смертный носит на мундире герб полка или целой страны, и даже если он находится под присягой и при исполнении, – все равно дворянин может, должен и даже обязан убить человека подлого сословия при первом же намеке на угрозу своему статусу.
В тот день угрозой статусу стал я. Ну как сказать – угрозой? Сторожевой пес, который облаял вашего друга, пришедшего в гости, – он ведь делал свою работу, верно? Его, пса, за это кормят. И надо бы похвалить… но он кидался на друга, потому ему, псу, – по мордасам и в будку.
В моем мире за то, что я захватил шпиона, мне была бы как минимум благодарность. Устная ли, в приказе ли, а то, глядишь, и медаль с премией и наградными часами. Потому что в моем мире есть наше государство – и есть вражеское. И если наши дали по шапке не нашим – наши молодцы. Без вариантов. Здесь же все иначе. Есть те, кто права имеет, – бандиты с влиянием, ресурсами и деньгами. И есть эти самые ресурсы, расходный материал. Людишки. Если вдруг ресурс атакует власть имеющего – расправа неминуема. Как у рэкетиров с рынка девяностых годов. С другим бандитом можно пойти на стрелку, можно тереть терки и так далее. С «лохом», «барыгой» и прочим ресурсом бандит договариваться не будет.
И весь этот сословно-бандитский уклад соседствовал с патриархальном укладом населения. Там, где слово старшего – закон. Перечишь старшему – получаешь как минимум подзатыльник. Или в лоб, фирменным ударом Ефима. Или плетей. Здесь много разных способов насилия. Старший всегда прав. И тут еще благородные, которые точно так же гнут через колено старших в деревнях.
Не знаю, наверное, деревенское патриархальное население было не шибко радо такому укладу. Откуда-то же брались все эти крестьянские восстания Стеньки Разина и Емельяна Пугачева, о которых писали в учебниках? «Людишки», как их называли благородные, уходили в партизаны. Становились такими же разбойниками, как и первые в роду благородных. Разбойников, ушедших в леса да степи, подальше от государства, успешно отбивавшихся от полицейских операций государевых людей, в России нарекали казаками. С ними пытались договариваться, как с власть имеющими. Хотя все равно рано или поздно все казачьи анклавы уничтожались государством, потому что главный грабитель должен быть один. А на тех, кто не смог выиграть свое локальное восстание, свою маленькую крестьянскую войну, ложилось наказание. Крепостничество. Эдакий странный аналог то ли рабства, то ли сервитута. Кривой перевод европейского феодализма на российскую юридическую почву.