Солнечный свет померк. Неудобно было стоять коленями на стальной палубе, уткнувшись лицом в ладони на койке. На какую-то долю секунды он очнулся, вполз на койку и остался лежать ничком, повернув голову набок. Краузе лежал, раскинув руки и ноги, щетина колола грязное лицо, рот был приоткрыт. Он спал беспробудно, как мертвый.
Дома он учил Библию, в школе – математику. Еще он узнал про долг и честь и запомнил, что они неразделимы. Он учился милосердию и доброте, учился думать хорошо о других и беспристрастно – о себе, даже в то время, когда над ним еще сияло солнце. Свет погас, когда умер отец, оставив его сиротой только что после школы, как раз в то время, когда Америка вступила в войну. Сенатор рекомендовал сына любимого всеми пастора в Аннаполис – странная для того времени рекомендация, поскольку она не обещала политических выгод и не укрепляла какой-нибудь партийный союз, хотя в остальном сенатор действовал по старинке, то есть не стал выбирать по успеваемости.
Триста долларов. Столько досталось ему в наследство после продажи отцовских книг и мебели. На билет до Аннаполиса хватило, а там прожить он смог бы и без этих денег, на одно курсантское жалованье. Из-за войны их курс выпустили досрочно, не в 22-м, а в 21-м. Краузе был ровно средним в списке по успеваемости и вообще не выделялся ничем, кроме неожиданно обнаружившегося таланта к фехтованию. Он узнал кое-что о дисциплине, субординации и владении собой в дополнение к усвоенному в детстве. Рекомендация сенатора направила значительный потенциал в русло, которое Краузе никогда сам бы не выбрал. То была причуда случая из тех, что меняют судьбу народов. Без учебы в Аннаполисе Краузе стал бы, наверное, примерно таким же, но без сурового реализма, сдерживающего его человеческую натуру. Внушенная ему строгая и логичная дисциплина произвела странный эффект, наложившись на несгибаемый христианский дух, и прежде достаточно бескомпромиссный.
ВМФ США стал его домом, и много лет Краузе не знал другого. У него не было семьи, не было ни одного родного человека в целом свете, а когда служба забросила его в те места, где он рос, перемены там отрезали прошлое как ножом. Окленд стал шумным и чужим, холмы Беркли застроили. Через пролив Каркинес, с которым было связано столько счастливых воспоминаний, перекинули огромный уродливый мост, по которому сплошным потоком грохотали машины, а скоро и паромы в бухте сменились мостами – тот же безжалостно-целеустремленный поток ревущих машин, так не похожий на то, что ему помнилось. Солнце уже не светило так ярко, вся благостная доброта как будто исчезла.