Мелькнула мысль послать еще за одним кофейником, но Краузе мужественно отринул искушение. Нельзя себе потакать; порция была почти достаточная, дальше можно и потерпеть. Салфетку он сбросил с подноса, когда жадно схватил кофейник; бесполезно было искать ее в темноте, а носовой платок остался в кармане под слоями теплой одежды. Краузе вытер рот рукой, зная, что никто этого не увидит, и снова надел перчатку. За все время его ни разу не отвлекли, и после кофе с сэндвичем недавняя подавленность улетучилась. Впрочем, отходя от стола, он почувствовал гудящую усталость в ногах – заметил ее впервые за ночь и тут же решил пока не замечать. Ему не впервой балансировать на кренящейся палубе по шестнадцать часов кряду. Долг неумолим, а впереди – бесконечные дни и ночи исполнения долга.
– Что на экране? – спросил он в переговорную трубу.
Кто-то из штурманской назвал пеленги и дистанции; конвой в полумиле позади правого траверза вне зоны видимости. Эхосигнал в трех милях впереди.
– Это британский корвет, сэр.
– Очень хорошо.
– Экран сильно рябит, сэр. И дергается.
– Очень хорошо.
Теперь к рации.
– Джордж – Гарри. Слышите меня?
– Гарри – Джорджу. Слышу вас. Сила сигнала три.
– Вы от меня на пеленге ноль-восемь-ноль. Видите меня на экране?
– Да, сэр, видим вас, пеленг два-шесть-два, дистанция три с половиной мили.
– Очень хорошо. Я пройду у вас за кормой. Сейчас сброшу скорость и начну гидролокацию.
– Есть, сэр.
Краузе положил трубку.
– Мистер Найстром, снизьте ход до назначенного. Начните гидролокацию.
– Есть, сэр.
– Возьмите курс, чтобы пройти за кормой у «Джеймса» и «Виктора». К конвою не приближайтесь.
– Есть, сэр.
К своей досаде, Краузе вновь ощутил усталость в ногах. Не с чего еще уставать. И он с неудовольствием понял, что недавняя еда лишь ненадолго отогнала подавленность. Это стало ясно по внезапной мучительной мысли об Эвелин. Эвелин и ее чернявом красавчике-адвокате из Сан-Диего. Здесь, в черной атлантической ночи, над невидимыми вздымающимися валами, эта мысль была ужасна, нестерпима. Наверное, Эвелин имела право его разлюбить. Он – зануда. И он с ней ругался – и был неправ, просто не мог сдержаться, когда она возмущалась, что он так много времени проводит на корабле. Она не понимала – и он виноват, что не смог объяснить. Кто-нибудь поумнее сумел бы раскрыть ей свои чувства, свои принципы. Три года уже прошло, а воспоминания – все равно как ножом по сердцу.
Думать об этом сейчас было такой же пыткой, как тогда – проживать. «Признан годным и оставлен в прежнем звании» – эти слова так много значили для него и так мало для Эвелин. Ссоры, затем – чудовищная боль при известии об адвокате. Много хуже любой физической боли, что Краузе довелось испытать. Их брак продержался два года: месяц счастья – тихого счастья. Насмешливое изумление Эвелин, когда та поняла, что вышла за человека, который утром и вечером со всей искренностью молится на коленях; ее чуть более раздраженное удивление, что муж не хочет оставить скучные обязанности старпому и пойти в гости, – это немного отравляло радость.