Правильная меланхолия, растительного (органического практически) типа, словно бы сочиненная архитекторами и судьбой в духе поэтов Озерной школы, сочится по остаткам фресок, загубленных Второй мировой. Их собирают как пазлы, как волшебную пыль – когда-то здесь одной из главных композиций был «Триумф смерти» Буонамико Буффальмако. От него после обрушения оплавленной крыши остались буквально отдельные кусочки (сама смерть, морда ее сатанинская, правда, видна лучше всего), как и от метров и метров фресок Гоццоли, Антонио Венециано, Аретино, Таддео Гадди, скульптур, надгробий, гордости, страсти, страстей.
Работы великих, обращенные в ползучий лишай. Вглядываюсь во фрески и понимаю, что или зрение садится, или солнце уходит. Или время не проходит, но прошло. Из-за того что все давным-давно умерли и разошлись на пыль, становится легко и спокойно: вот она, вненаходимость, эстетически оформленная достойной рамой.
Впрочем, и от нее уже осталась практически тень. След. Особенно отчетливо это накатывает в Музее синопий, делающих еще один шаг в сторону полного исчезновения (распыления) любых изображений.
Только пепел знает, что значит сгореть дотла. Кладбище превратилось в кладбище самого себя. Кампосанто хорони́т (вход всем посторонним) остатки даже не былой роскоши и великолепия, оно хранит следы другого мира, стертого и невозможного в восстановлении. Это очень искреннее место, читатель.
Может быть, самое лучшее во всей Пизе.
Самое честное – вот уж точно.
В опустевшем помещении
В пустых прямоугольных галереях Кампосанто я опять поймал тот же самый микст из меланхолии и ностальгии, что возникал сначала у развалин Арсенала на берегу Арно, а затем возле Дворца часов, когда словно бы входишь в прохладную воду, внезапно сгущающуюся в тишине.
Зоны разреженного [пониженного?] давления мерцают в Пизе то там, то здесь, вспыхивая обманными огнями фаустового болота, заманивающего отдельных особенно впечатлительных странников в сторону невозврата. И если бывает на свете зримый образ вечности, то вот он, перед тобой, за кладбищенскими воротами, у остатков росписей, будто бы снящихся перед самым пробуждением. Когда яркая и сочная плоть мгновенно бледнеет и самостирается под напором сгущающейся реальности. Это уже даже не стадия «и пусть у гробового входа младая будет жизнь играть», но качественно иное состояние бесконечности, успевшей неоднократно обернуться вкруг себя (хотя может ли бесконечность обернуться? Кто ж знает?) и снова вышедшей на просторы материи, окончательно перемолотой в позолоченную пыль.