Насильственная музеефикация
Давно, кстати, хотел записать наблюдение про отличие итальянских собраний от европейских или даже мировых, где итальянская живопись, то есть основа основ любой уважающей себя коллекции, состоит не из того, что росло-росло и выросло, но того, что удалось добыть. Из отдельных картин, выстраивающих собственные контексты и цепочки. Если у музея много денег и возможностей (он императорский или предмет национальной гордости, на который никаких средств не жалко), то цепочки эти отстраиваются более жирными и плотными, закрывая бельма тех или иных лакун. А если нет, то зияний и пропусков будет больше.
Но как бы то ни было, эти собрания уже не «глина», но отдельные «крупицы», подогнанные друг под друга механическим образом. И раз уж должны быть в тихих залах хиты, то дорожка от одного отдельного шедевра к другому будет тянуться вне теплокровной логики «даров природы», которая существует в каждом, даже самом задрипанном итальянском музее, расположенном на выселках.
Оказывается, вкус не только вина, но и искусства существенно различается, потребляешь его «на родине» или «в эмиграции». Это для нас д’Орсе – главная резиденция мирового импрессионизма, а для французов – аналог Третьяковки, галереи национального искусства рубежа веков, Крымский вал практически.
Эти аналогии, впрочем, могут слишком далеко увести, правильнее было бы вернуться на Кампосанто. Хотя, конечно, правильные места и книги устроены таким образом, что мысль норовит воспарить над материальным ландшафтом и унестись в эмпиреи. Совсем как на картине Шагала, где художник, твердо стоящий на земле, держит за руку любовницу, воспарившую против всех правил земного тяготения, куда-то вбок.
Отпустить нельзя, улетит же!
В каком-то смысле музейный пафос противостоит сути руины, хотя подчас они и объединяются. Комментируя эссе Георга Зиммеля, посвященное развалинам, Шенле формулирует важное: «руины – не синоним разложения, поскольку они создают „новую форму“ и „новый смысл“»>116, что особенно заметно в Пизе, впрягающей остатки древних строений в воз нынешней инфраструктуры.
И в этом смысле эффект Кампосанто напомнил мне преобразование Царицына, остов которого на наших глазах беззастенчиво превратили в свежие пространства.
Значит ли это, что вопрос возникает только при циничной реставрации наследия, свершаемой без какого бы то ни было идеологического укрытия? Потому что на Площади чудес, как и, например, в Венеции, консервация и замена изношенного, подмена гнилых материалов современными происходят в постоянном, ползучем режиме «корабля Тесея».