Живот свело голодной судорогой. Схватив кувшин с водой, Шу задержала дыхание и припала к горлышку. Вода лилась на руки, на платье, но не глоталась. Горло снова сжимал спазм. Проклятье! Если бы ей налили вместо воды ужаса и боли… Если бы она посмела их съесть — просто взять то, что плещется вокруг, само…
Она закашлялась от ударившей в нос гнилостной вони и швырнула кувшин в стену. Осколки осыпали ковер, за дверью послышалось нервное шуршанье — но лакеи не решились сунуться в логово к ужасной сумасшедшей колдунье, хиссову отродью.
Трусы. Лицемеры! Если бы зурги прошли ущелье и начали грабить долину, вы бы не требовали защиты у Конвента? Вы бы сказали темному шеру Бастерхази «пойдите вон, мерзостное порождение Ургаша, мы сами защитим свои дома и своих жен»? Ненавижу!
Следом за кувшином полетели тарелки с жарким, омлетом, паштетом и пирожными — жалкие, политые брезгливостью откупные. Нет. Обойдетесь! Подавитесь вашими подачками! Провалитесь вместе с вашей худой крышей и клоповой постелью! Я, ураган и буря, должна мириться с шепотками за спиной и брезгливыми взглядами бездарной деревенщины?!
Похоже, она думала слишком громко. Или думала вслух — за дверью стало тихо и пусто. Ну и ладно. К ширхабу их всех, и Медного с его утешениями тоже.
Содрав мокрое платье, Шу натянула бриджи, сорочку, схватила солдатскую куртку с капюшоном и вылезла в окно, прямо в куст жасмина. Сад шумел, трещал на ветру и отчаянно сладко пах древесным соком и цветами, сверху летели листья и веточки, путались в растрепавшихся волосах. Чулок зацепился за куст, там же слетела туфля — Шу дернулась, оставив на ветке клок шелка, содрала остатки чулок вместе со второй туфлей и побежала прочь, к дороге. Где-то неподалеку должна быть таверна. Там никто не знает ее в лицо, никто не будет бояться и ненавидеть. Быть может, там она сможет что-то съесть?
Внутренности снова скрутило приступом голода. Страх, боль — всюду, в каждом, и нет сил закрыться, не чуять, не желать. Совсем рядом, в гостевой спальне — четверо раненых солдат. Кровь, гной, переломанные кости, вонь разложения и целые вихри боли, такой вкусной, нужной, необходимой боли, которую можно просто выпить и снова стать сильной, снова лечить… Ведь убить одного и вылечить остальных — это же хорошо! Это же правильно! И Медный поймет, Медный сказал: «Не бойся и делай что должно, это война».
— Я не темная! — крикнула Шуалейда клокочущему небу.
Небо отозвалось насмешливым рокотом грома, ветер подхватил ее плащ, закрутил и швырнул через дыру в живой изгороди прямо в дорожную пыль. Ветер играл с ней, не мог понять — почему она, сестра по сути, так слаба? Почему не летит, не поет с грозой — ведь гроза здесь, рядом, третьи сутки следует за ней от самого Олойского ущелья, словно ручная зверушка.