Женщина открыла дверь своей комнаты, последней по коридору, справа от короткого тупика, в который он был упёрт перегораживаниями тридцатых годов, вышла, согнувшись от нелюбви к этому жилищу, привычно опустив голову и подняв плечи, защищая себя от видов, звуков и движений ненавистной ей и ненавидевшей её коммуналки. Она осторожно прошла несколько шагов по единственной нескрипучей доске, заполированной ногами, крашеной рыже-коричневой масляной краской прямо по грязи и окружённой ободом земляной грязи по бокам, и приготовилась тихонько укрыться в уборной, но взгляд неожиданно обнаружил на полу узенький параллелограмм солнечного света, наискось прошедшего через когда-то стеклянную, а теперь никакую крышу колодца и рябой квадрат оконного стекла.
Она никогда не видела здесь солнца, удивилась, услышала необычную тишину квартиры и поняла, что соседей нет дома. Действительно, старуха одних соседей уехала к родственникам в Одессу, её сын и невестка были на работе, внучка в школе. Старуха других соседей, вход в комнату которых был совсем рядом, попала в больницу с аппендицитом, её дочка и зять тоже были на работе, а внучка в школе. Муж женщины спал, вернее говоря, был в отрубе, и она оказалась единственным живым человеком в огромной квартире.
Она расслабилась, села на подоконник спиной к колодцу, лицом к уборной, достала из кармана халата пачку «Опала», спички и закурила, разглядывая солнечный луч и пустой коридор. Было так спокойно и тихо, что привычный страх и омерзение отступили от сердца, она увидела двери туалета и ванной, готовых служить ей в это чудесное утро, удивилась их строгому изяществу, почти совсем скрытому под многими слоями краски, бронзовым ручкам, ещё какому-то бронзовому кругу над дверями, и ей стало жалко хороших вещей, с которыми так безобразно обходятся несчастные злые люди.
В конце концов, что бы ни шипели соседи, она была здесь дома, здесь жил её муж, здесь была её прописка, она имела полное право сидеть и отдыхать на этом подоконнике в половине первого двадцать пятого августа одна тысяча девятьсот восемьдесят второго года.
Длинный халат из китайского шелка, на котором остались всего четыре пуговицы — пришивать и застегивать было лень, медленно расползся на разные стороны ноги, и складки его скользнули в полумрак темного пола. Женщина посмотрела вниз и ласково улыбнулась своей нежно-розовой коже, округлой и мягкой ноге, открывшейся до верху, красивой, милой и сексуальной. Она понравилась себе, как она элегантно, положив одну обнаженную ногу на другую, сидит на широком подоконнике шикарной петербургской квартиры, курит дорогую сигарету, красивая, свободная и одинокая. Бедная девочка не знала, что коридор предназначался для движения прислуги вдоль анфилады господских комнат, что кухня, которой он заканчивался, когда-то была спальней, а другое окончание его было черным ходом, который уже пятьдесят лет был в другой квартире, что сидит она около уборной для прислуги, что сама она совсем некрасива — полная брюнетка с короткими ножками, маленькой грудью, животиком и личиком, помятым двадцатью восемью годами весёлой жизни, что сигарета «Опал» — дешёвая гадость, что она не свободна и даже не одинока.