Она смотрит так, будто я ее ударила, я и впрямь подумываю ее ударить, это было бы так приятно после всех ее пощечин. По ладони растекается горячее жжение. Но я никогда никого не била и не собираюсь начинать.
– Ты ничего не понимаешь, – говорит она.
– Это еще что значит? – Я гневно вонзаю в воздух вопросы: – Куда ты уехала? И почему? Дело было в мужчине? В наркотиках?
– Нет, совсем не в этом. Я ушла не ради кого-то еще. Или чего-то еще. – Она перетаптывается с ноги на ногу в дверном проеме. – Я поехала в Голливуд. Никогда не планировала уехать больше чем на месяц, максимум два. Но как только попала туда, я просто… – Она поводит плечами. – Ты не понимаешь, Сара. Я не создана для материнства. Твой отец это знал. Я это знала. Думаю, ты тоже знаешь.
– И что с того? Это дало тебе право просто уйти? Ты знаешь, сколько матерей каждый день испытывают такие же чувства? Думают, их чаша терпения переполнена? Это и называется материнством. Это тяжело. Но нельзя просто… Господи, нельзя просто уйти из семьи. Так не делают.
– Я знаю, что так не делают. Я была эгоисткой. Понимаю. Да.
Я закрываю глаза и снова открываю.
– Так ты все это время провела в Голливуде, да? Снималась в кино? А потом решила переехать сюда?
– Нет. Мне не удалось устроиться. Я некоторое время путешествовала. Я писала тебе, Сара. Хотела, чтобы ты знала – я о тебе думаю.
Я потрясенно гляжу на нее.
– Нет, не писала.
– Нет, писала. Я писала тебе. Но ты так и не ответила, из этого я заключила, что либо Роджер не отдал тебе письма, либо ты не хотела отвечать.
От этих слов мое сердце готово разорваться. Она и правда мне писала? Я копаюсь в воспоминаниях – нет ли там каких-то адресованных мне писем. Отец всегда первым ходил к почтовому ящику, сортировал почту, складывал одни письма и отбрасывал другие с маниакальностью почтового работника. Не по этой ли причине? Может, папа оставил эти письма себе?
– Мне пора идти, – говорю я, чуть не свалившись со ступеней по пути к машине.
– Сара. Сара, подожди. – Она бежит за мной, неожиданно проворно для своего возраста. Я пытаюсь вычислить, сколько ей лет, и она встает перед машиной, прежде чем я успеваю открыть дверцу. – Слушай, я понимаю, что ты не можешь меня простить. Господи… – Она почесывает голову и вздыхает, глядя в небо, ясное и голубое. – Не знаю, как это сказать. В общем, выслушай меня. Звучит как в дрянном киносценарии.
Я киваю, потому что и она кивает, и мы почти смеемся, и я вспоминаю, как иногда, очень редко, мы с ней наталкивались на что-нибудь глупое и понимали друг друга с полуслова, чего у меня никогда не получалось с отцом.