Другие сотрудники таких опасных писем не писали, зато изо дня в день ходили в партийный комитет УНКВД, называли происходящее произволом, обманом, «липой». Секретарь парткома Гейман как-то даже пригрозил: «Тех, кто будет ходить в партком или вести разговоры о так называемой «липе», будем рассматривать как антисоветчиков, склочников и будем бить по рукам»(9).
Ударили — не только по рукам, но и по головам: правда, позже, уже при Берии, и не тех кто роптал, а тех, кто шибко старался исполнять приказ: Гейману первому наручники нацепили.
Брозголь осунулся, под глазами черные круги высветились: полтора года вламывал как лошадь — из тюрьмы в шесть утра уходил. И вот — нехорошие слушки зароились вокруг него. Кто-то брякнул: «Перельмутра тоже взяли!» Навел справку — жив-здоров амурский отшельник. Сказал торжественно: «Трепались, что Яков Ефимович арестован, а он здраствует себе на здоровье!»(9).
Новый начальник Ленинградского УНКВД Гоглидзе под страхом смерти запретил необоснованные аресты, а у Брозголя по привычке рука тянулась наложить страшную резолюцию. Однажды сорвался: финансовый работник Ковшило кого-то «жидом» обозвал. Обозванный, конечно, Брозголю донес. Михаил Израилевич расписал на бумаге: «Немедленно арестовать!» И отдал молодому оперуполномоченному Баклаженко. Тот повертел в руках донос с резолюцией и… положил под сукно: разговор-то между стукачом и Ковшило наедине происходил, так что неизвестно, кто прав, кто виноват.
А Брозголь и забыл. Скоро новый 1939 год — надобно подарки готовить. Послал своего дружка и собутыльника Анисимова в Елисеевский магазин за покупками: час — нет, другой — нет. Наконец, звонит пьяный вдрабадан: «Миша, вышли машину, мне нужно проституток развезти». Ничего доверить нельзя — все рушится…
Но не пришлось палачу новогоднее шампанское пить. Как раз под бой курантов постучали в дверь: хватит, повеселился! Обыс-кали квартиру, изъяли: золотые часы, браунинг, финские ножи, орден Красной Звезды — за 1937 год.
На допросе сказал: «виновным себя не признаю», ибо выполнял приказ. Отвели в одиночку. Ходил, мерял ее шагами, думал. А то садился на койку, хватался за голову руками…
Как-то ночью оторвал от простыни длинную полосу, подошел к унитазу, привязал обрывок за изгиб трубы, раскорячился над вонючей раковиной, судорожно накинул петлю на шею, вытянул ноги, захрипел…
Что он там хрипел перед смертью — горя в адском огне, дико вращая глазами, мочась под себя и смрадно испражняясь — что хрипел: «именно такая власть является для меня самой…»?