После Антоновской эпопеи прибыл Яшка в златоглавую столицу — жутко недоволен был, дулся на весь белый свет: шуранули его с прежнего места за натравку сослуживцев друг на дружку. Думал: пошлют куда-нибудь в тьмутаракань — век не выберешься оттуда.
На Лубянке дел невпроворот: чуть не каждый советский чинуша, пользуясь случаем, брал взятки и становился тайным пайщиком нэпмана. Неподкупный Дзержинский требовал положить этому конец: «на почве товарного голода НЭП, особенно в Москве, приобрел характер ничем неприкрытой, для всех бросающейся в глаза спекуляции, обогащения и наглости».
И то правда: заместитель наркома финансов РСФСР и попутно член Президиума Высшего совета народного хозяйства тов. Краснощеков опредседателил, к примеру, Промышленный банк СССР и перво-наперву кредитовал 35 тысяч золотых рублей родному братцу Якову, а также снабдил его сведениями насчет колебаний валютного курса на бирже: играть — так играть с козырями! Выручку спекулянт и замнаркома по-братски делили.
А парафиновые дельцы Ривощ, Хайкин и Ясный? Многажды по баснословным ценам перепродавали дефицитный парафин, покуда в наркомате внешней торговли почесывали в затылках: кому бы сбагрить невесть зачем присланный из-за границы товар?
Так что начальник Экономического управления ГПУ Кацнельсон едва успевал крутиться-вертеться и дюже нуждался в толковых работниках. А тут товарищ, обстрелянный в схватках с тамбовскими бандитами… И остался Яшка в Москве.
Поначалу приглядывался, что да как. Был прост, грубоват, справедлив, отчаян: этакий Робин Гуд из местечка Богуслав Киевской губернии. Потом приоткрылся: «по своим личным качествам он карьерист, беспринципен, угодлив, всегда разыгрывал из себя «рубаху парня», подыгрываясь под «демократа», в то время когда из «кожи лез в люди»(2).
Ну а люди, как представлял себе пообтершийся в столичных кругах Яшка-демократ, должны и жить по-людски, не в какой-нибудь задрипанной коммуналке. Облюбовал на Мясницкой чудесную квартирку, выселил оттуда очкастых студентов, побелку-поклейку за казенный счет произвел и княжескую мебель выписал — из Ленинградского дворцового фонда. Никого не убоялся, потому как знал: канцельсоновский заместитель Миронов в обиду не даст.
Лев Григорьевич еще тем прохвостом был. Про себя рассказывал: «в партию я вступил в 1918 г. по карьеристским и шкурническим побуждениям, так как другого пути выбиться в люди в первые годы революции я не вцдел. Октябрьскую революцию я встретил враждебно, ибо к этому времени уже был достаточно политически сформировавшимся человеком, состоя до этого в партии «Бунд». Развернувшиеся политические события показали мне, что только примазавшись к коммунистической партии я смогу завоевать прочные жизненные позиции, связанные с личным благополучием и карьерой»(3). В общем, один и другой — два сапога пара.