— Что вы, батоно Котэ, вы сделали доброе дело. Бесценная запись останется людям. — Леван невольно покраснел. — Он просил поблагодарить вас за внимание и память.
— Ты правду говоришь?
— И кроме того, кто знает, что может случиться. Ведь каждый день… — Леван не закончил своей мысли. — Я сказал ему: если вы себя неважно чувствуете, мы сделаем запись в другое время. Он испугался, схватил меня за рукав: нет, говорит, давайте сегодня…
— Он играл?
— Не понимаю.
— Я спрашиваю, играл ли он, когда читал монолог? Двигался?
— Нет, стоял, иногда чуть заметно покачивался…
— Может, как раз в это время он играл, — с грустью проговорил Котэ, — думал, что играет и видел свою игру, а ты, конечно, ничего видеть не мог… Запись он прослушал?
— Я предложил ему, но он так разволновался… Руками замахал: нет, говорит, не надо… Я больше не напоминал об этом.
— Избегает, боится, — сказал Котэ, — чувствует, что голос уже не тот и не хочет поверить окончательно.
— Вы не хотите послушать, батоно Котэ? — неожиданно вырвалось у Левана, и он едва не прикусил язык: конечно, в обычное время он должен был предложить председателю прослушать запись, но он забыл, что…
— Сейчас я спешу, — сказал Котэ, направляясь к выходу. У Левана и Гизо отлегло от сердца. — Прослушаю завтра утром… Передачу назначим на двенадцать часов. Хорошо, что я вспомнил: надо будет позвонить сестре Уча Аргветели и предупредить ее.
Председатель вышел и тут же снова заглянул в дверь:
— У тебя нет сегодняшней «Правды»? — спросил он у Левана.
— К сожалению, нет.
— Французы в Сахаре атомную бомбу взорвали.
— Ну и дела!
— Вот именно! — покачал головой Котэ и закрыл за собой дверь.
Леван снова засуетился, снова беспомощно оглядел пол. Тревога его усилилась, ибо теперь он точно знал срок — к завтрашнему утру он должен исправить свою ошибку. Но возможно ли ее вообще исправить?
— Папа, — снова заговорил Гизо, — а может, ты пойдешь и объяснишь, так, мол, и так, извинишься… В конце концов надо записать всего лишь одно слово…
— Ты с ума сошел! — Леван обернулся к сыну. — Куда я должен пойти?
— К Уча Аргветели… Извинишься, скажешь, что…
— Ты слушал дядю Котэ?
— Слушал.
— Значит, плохо слушал… Аргветели ведь не поверит, что я случайно отрезал кусок пленки… Решит, что он плохо прочел, что нам не понравилось, никому не понравилось, и мы ищем повода заставить его прочесть монолог лучше… Нет, это его поразит в самое сердце!
Леван надел шапку.
«Папа что-то придумал», — решил Гизо и тоже поднялся. Они вместе вышли из студии и спустились по лестнице.
Солнце высушило северную сторону проспекта Руставели, и прохожие теснились на этом тротуаре. Южная сторона казалась темной от тени, отбрасываемой домами, и от неиспарившейся влаги. Две осени царили на проспекте — одна граничила с летом, другая с зимой.