Гоча улыбался. Внезапно вспыхнувшая радость не умещалась в нем и брызгала, искрилась из заблестевших глаз.
Но время от времени радость эта омрачалась каким-то неприятным чувством. И тогда разум покорно следовал за бесцветной нитью этого чувства. Смутная и нечеткая, нить эта вскоре исчезала, сгорала, испепелялась, для того чтобы возникнуть вновь и пролезть в тесное игольное ушко боли… Гоча не понимал причины этой боли — его музыка, его любимая музыка взлетала, как ветер, проносилась над рекой, охватывала дома, мосты, улицы…
«Такой огромной аудитории…»
«Стольких слушателей…»
У Гочи не было еще никогда.
Весь город слушал его музыку.
Но вместе с пьянящей радостью — мрачным двойником всплывало беспокойство и отравляло, затеняло, пересиливало ощущение счастья. Гочу удивляла эта незваная горечь.
Его сюиту в позапрошлом году впервые исполнил симфонический оркестр. Большого успеха у нее не было, но рецензенты в один голос отмечали совершенство отдельных частей «Молодежной сюиты». Особенно нравился им марш, именно этот марш, который исполнял сейчас военный оркестр.
Марш не имел названия, но Гоча помнит, что, когда писал его, перед глазами вставали мускулистые спортсмены, вихрем мчащиеся по беговой дорожке. Он слышал их дыхание, он слышал свист ветра на вершинах, покоренных альпинистами, видел туристов, опаленных солнцем, усталых и упорных. И думал о преодолении вершин, бесконечных расстояний, предательского страха. В ту ночь, когда он сидел за роялем, ему слышался гимн несгибаемой воле человека. В те минуты он в тысячу раз больше любил жизнь и землю, и, когда кончил писать, думал на другое утро удивить мир новым творением…
Потом марш Гочи отдельным номером исполняли на концертах, студенческий симфонический оркестр внес его в свой репертуар. Музыка быстро завоевала популярность. Ее насвистывали на улицах мальчишки, напевали прохожие. Включили марш и в сборник произведений грузинских композиторов, изданный в Москве. Счастью Гочи не было границ. Это был его первый серьезный шаг в искусстве.
Наверное, приятные воспоминания увлекли бы Гочу еще дальше, но смутная боль напомнила о себе снова.
«Кто придумал, кому пришло в голову марш, написанный для симфонического оркестра, переделать для духового военного оркестра? Да еще не поставив меня в известность?..»
Вдоль реки, по широкой улице непрекращающимся потоком течет строй солдат в парадной форме. В руках у них — грозные автоматы (Гоча как будто только что их заметил), за спиной разрушительные минометы (их он, точно, заметил только сейчас). Дальше шли механизированные части, прикрыв брезентом жерла, лениво, с непоколебимой самоуверенностью катятся артиллерийские орудия. И всем этим шествием, демонстрацией военной мощи, этими стальными колоссами и громыхающими гусеницами руководил марш Гочи, придавал им силу и энергию. Всемогущая музыка заставляла пальцы офицера отбивать ритм на дощатых перилах трибуны…