С фронта юноша писал ей письма, разлука придала ему смелости, и он писал о своей любви, о счастливом будущем и яркими красками расписывал грядущую встречу. Хатуну болезнь опять свалила в постель, бледными худенькими пальцами она ласкала письма Ушанги и тихо плакала.
— Ладо, — прервала его Кетеван, — зачем тебе фронт, зачем эта болезнь, пусть они встретятся не три раза, а сто, тысячу раз, пусть они поженятся и будут счастливы.
— Ты так думаешь, Кетеван?
— Да, но сначала расскажи так, как у тебя было задумано.
— Хатуна умерла. Растаяла, как тает в воздухе поздний весенний снег, не успев коснуться земли. Она так и не увидела моря, так и не узнала любви. А письма Ушанги все шли и шли с фронта, он все клялся в любви и расписывал волшебными красками их будущее.
В конце концов родственники Хатуны не выдержали и сообщили юноше грустную весть. После войны Ушанги вернулся в Тбилиси. Город праздновал победу.
«Поезд номер 63, Тбилиси — Сочи через две минуты отходит с первого пути», — объявил по радио диктор.
— Ладо, скорей, не то останешься, — взволновалась Кетеван, вскакивая с места.
— Не останусь, — сказал Ладо, и тон его очень походил на тот грустный, которым он вел свое повествование.
Ладо обнял Гию, который все высовывался в окно, потом обернулся к жене и мягко провел рукой по ее щеке.
— Ну, я пошел! Будьте умниками.
— Приезжай, мы будем ждать! — сказала Кетеван. — Гия, папа уходит!
— Мы уже попрощались. — Ладо еще раз поцеловал сына. — Приеду — научу тебя плавать. Будешь плавать лучше всех! — прошептал он на ухо мальчику. Тот радостно кивнул.
Кетеван проводила мужа до дверей. Поезд тронулся. Ладо поцеловал ее и спрыгнул на платформу.
Когда последний вагон исчез из глаз, Ладо пошел к выходу, низко опустив голову, словно считая собственные шаги. Подходя к тому месту, где они выходили из такси, он снова услышал голос Кетеван: «Дальше, Ладо, дальше?»
«Дальше… я вернулся в Тбилиси. Война только окончилась, и все, от мала до велика, праздновали победу. В первый же вечер я пошел к тому домику и встал под окнами. Эту девочку звали Зейнаб, и мы в самом деле встречались с ней только три раза. Я стоял под окнами и плакал, и мне не стыдно в этом признаться. Я жалел Зейнаб, ведь она ничего не успела узнать в жизни… Но для войны это не имело значения».
Проходя мимо магазина, Ладо взглянул на витрину и внезапно вспомнил бутылку, пустую бутылку, которую надо было наполнить водой и дать Гии в дорогу. Он резко повернулся и зашагал опять к вокзалу, как будто поезд можно было догнать…
Ладо не помнил, как сел в троллейбус и вышел на остановке у университета. Тут он вспомнил тот лунный вечер и восторженный голос Зейнаб: