Читая эти строки, я отчетливо видел, как из птичьих плетенок летят перья, как на руках, будто детей, несут каракулевых ягнят. А отец в заключение писал: «Странно, печально, но от Храма не сохранилось ни единого камня. В этом есть все то же таинство сокрытия: особенный способ выражения Вселенной, согласно которому „Мир – это только кем-то рассказанная история“. Сохранился Рим, ощущаемый древнее любого города на свете, ибо он не был разрушен, и конная статуя Марка Аврелия все еще иногда по ночам сходит с постамента. Сохранились обломки арки Тита с барельефом торжеств в честь покорения Иудеи: легионеры несут семисвечник (реплика этой меноры нынче стоит у выхода из аэропорта Бен-Гурион) и другие храмовые сокровища, поиски которых тлеют до сих пор. А вот от столпа цивилизации не осталось ничего.
Иерусалим полагалось бы весь застеклить. Раскопать, изучить и заложить стеклом раскопы, как это сделано в нескольких музейных окрестностях у Элии Капитолины: там срезы спускаются на двадцать метров по экспозиционным лестницам. Пусть возводятся новые здания, но только пусть в них при этом будет сохранен под стеклом археологический разрез – все слои с кусками стен, полов, предметами, торчащими из земли. Пусть откроются остатки дворцов, домов, мостовых, общественных уборных, окаменевшие головешки, до сих пор пахнущие гарью.
Творец в той же степени иллюзия, в какой личность человека есть сумма его знаний, мыслей, воспоминаний, суждений, притом что существование Творца равносильно Его несуществованию. Ибо смысл есть понимание тайны, искусство ее обнажения. Извлечение смысла начинается с поиска возлюбленной – таинства. Но иногда она является сама – ослепительно обнаженной, и иметь с ней дело возможно, лишь взяв в руки щит Персея».
Сэр Айзек смотрел в окно, за которым видно было дерево, и на нем давний сэра Айзека друг – взъерошенный, по-видимому, очень старый ворон. Птице было скучно, и она время от времени кивала и переворачивалась на ветке. Сэру Айзеку после ухода с поста мастера Монетного двора и переезда из Лондона в Кенсингтон тоже было невесело, он все больше тяготился днями; наука интересовала его все меньше, поскольку в ней он достиг пределов, до которых человечество доберется еще не скоро, хотя в Кембридже студентам уже преподавали его версию устройства мироздания. Слава его никогда не привлекала, она по-прежнему оставалась малым и самым презренным утешением. Вдруг ворон снова кивнул и сделал полный оборот. Сэр Айзек ухмыльнулся: вид у птицы был забавный – увлеченный и перепуганный, будто у старика, вдруг увидавшего обнаженную купальщицу. Все еще улыбаясь, великий ученый вернулся к чертежу. Чертеж был почти готов, оставалось на полях составить легенду – описание частей внутреннего двора и зданий для священников храма Соломона. Творец в понимании сэра Айзека был прежде всего мастером, а идея подобия мироздания Храму – настолько красивой, что ученый и мысли не принимал, что Всевышний может допустить хотя бы самую незначительную произвольность в устройстве Его Храма. Сэр Айзек надеялся, составив план Храма в точности по библейскому описанию, получить новые бесценные данные, и, подобно тому как в молодости он сумел из наблюдений за движением планет вывести закон всемирного тяготения, так и сейчас, исчисляя пропорции между частями Храма, сумеет вывести некий новый закон, с помощью которого можно будет приоткрыть завесу тайны устройства Вселенной. Ворон снова перевернулся и остался сидеть на раскачивающейся ветке. Ньютон кивнул ему и продолжил выписывать на чертеже: «