, ваши тропики не для сердечников»), обещал «замутить на кафедре приглашение».
В конце мая и января – в первые пятницы после дня рождения Бродского и дня его смерти – в Лифте проходил двухчастный литературный фестиваль. Съезжался весь эмигрантский свет и полусвет, народу собиралось видимо-невидимо, заполнялись дымами костров сады, сколачивались подмостки, которыми потом отец топил очаг. Программу фестиваля составляла Янка, она охотно этим занималась; папаша же величаво устранялся, читал только в конце, на исходе, когда градус словесного священнодействия достигал точки плавления реальности. Он вставал у костра и с отрешенным лицом, проводя то и дело по упрямым своим волосам пятерней, прикрыв глаза над рифмой носа и кадыка, тянул густым зычным баритоном:
Теперь пустыня в зрачках, ветер в бронхах.
Тысячелетья шлифуют мозга кору.
Волны мелют песок, он спекается в окнах.
Что ты, песок, мне покажешь? Мечту?
Мне она не нужна больше. Дым
развалин? Глаза отслезились давно.
До марли туч стер меня мой Додыр.
Мне теперь легко, тяжело: высоко.
Сколько здесь ни люби, все равно до смерти.
Выйти из дому, вселиться в песочницу жить.
Кошка за голубем двор пересекает, и дети
не мои, не мои – дежурят в засаде с распятьем казнить.
На что Эвридика смотрела, не обернувшись? Какой
горизонт ее ослепил? Чью ладонь
сжимала в своей, чей голос родной
был отвергнут с усильем: «Не тронь, не тронь»?
После выступления отца все притихали, старались не сотрясать понапрасну воздух после такой-то кульминации. В основном допивали на посошок, рассеивались, прощались, собирались компаниями, чтобы встать на тропу, повлечься на выход, наверх к шоссе. Оставалась лишь горстка избранных, собравшихся подле Янки в ожидании, когда та принесет к костру тетрадь, вынет из нее конверты, развернет священные письма, на выбор, и пустит по кругу, поглядывая строго, чтоб бережно брали, читая, выхватывая ту или другую цитату вслух, к примеру: «Ваша, Витя, метафора – лучшая пушка в русской поэзии».
Гости Лифты состояли из множества литераторов, художников и музыкантов всех возрастов и их спутников. Среди них были знаменитости, составившие себе имя еще в отчизне, были и те, кто прославился в новом времени и месте. Еще до отъезда отец стал печататься во всех лучших журналах – свободная сила печатного слова в России тогда была еще в зените. В Лифте у отца появлялись настоящие легенды. Например, Алексей Хвостенко, Хвост, со своей парижской свитой пел стихи Велимира Хлебникова, или Александр Альтшулер, к которому были обращены многие стихи Леонида Аронзона, известные на память всем молодым любителям поэзии в Ленинграде 1960-х: